Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Подобно византийскому орлу на российском государственном гербе, два курчавых профиля мирно уживаются на одном туловище, глядя в противоположные стороны.

Автор современного школьного учебника Ю. В. Лебедев утверждает, что возвращенный из ссылки Пушкин «не утратил веры в субъективное благородство стремлений и помыслов декабристов». После чего пируэты в советском духе заканчиваются, и переход Пушкина на сторону деспотизма истолкован уже как сугубо благотворный и мудрый поступок: «Его друзья, пылкие романтики свободы, не учли реальную силу самодержавия, опирающуюся на веру народную, на тысячелетнюю историческую традицию. Пушкин все решительнее склоняется к мысли, что общественные перемены в России возможны только при опоре на эту могущественную государственность, способную вести страну по пути решительных преобразований» 56.

О том, что « могущественное » полицейское государство Николая I за тридцать лет умудрилось потерять статус общепризнанного европейского лидера и довести Россию до политической катастрофы, Ю. В. Лебедев благоразумно умалчивает. Действительно, школьникам ни к чему навязывать параллели с современностью.

А вот в современном вузовском учебнике видный пушкинист Н. Н. Скатов объясняет студентам-филологам совсем иное: «Когда Пушкину в стихотворении „Друзьям“ (1828) пришлось отводить обвинения в лести царю, он четко определил свое место и свою программу — противостояние» 57.

Оба учебника одобрены Министерством образования и науки Российской Федерации. Для школьников рекомендуется Пушкин-державник, а студентам преподносится Пушкин-оппозиционер.

Пожалуйста, представьте себя на месте юноши, который на школьных экзаменах рассказывал о том, как Пушкин стал приспособленцем ради величия Отечества, а в университете ему приходится переучиваться и бойко доказывать, что несгибаемый поэт противостоял николаевскому режиму. После чего, уже как дипломированный филолог, он, с учебником Лебедева наперевес, втолковывает школьникам, зачем поумневший «певец свободы» склонил гордую забубенную голову перед « реальной силой самодержавия ».

Наверно, подрастающему поколению негоже иметь устойчивую систему ценностей, и министерским чиновникам все равно, какого именно из Пушкиных вдалбливают в юные головы, лишь бы привить им навык трепетного преклонения.

Есть, как видим, веские основания полагать, что внушительные завоевания зорких чекистов и эластичных марксистско-ленинских литературоведов не пошли прахом.

«При более углубленном внимании к тем или иным вопросам знания наши нередко оказываются иллюзорными», — сетует Т. Г. Цявловская 58. Действительно, суждения пушкинистов сплошь и рядом не выдерживают поверки здравым смыслом и оказываются фантомами. Одной из причин тому становится испытываемый учеными трепетный восторг и безграничный пиетет к объекту исследования.

Например, Н. Н. Скатов пишет об аудиенции в Чудовом дворце: «Вероятно, все в этой беседе должно было ошеломить царя» 59. Предположение пушкиниста основано на том, что перед императором предстал «человек зрелый, в полном расцвете творческой силы и могущественного ума, создатель „Бориса Годунова“ и „Пророка“. Сказать, что поэт не произвел на царя громадного впечатления, не значит переоценить царя, но значит недооценить Пушкина» 60.

Как видим, у исследователя хватило воображения лишь на то, чтобы приписать Николаю I собственное восприятие личности поэта. Гораздо больше толку Н. Н. Скатов мог извлечь, найдя в себе силы отрешиться от эмоций и фантазий, обратившись непосредственно к фактам.

На самом деле государь император первоначально питал к Пушкину до того брезгливое предубеждение, что увидел перед собой человека «совсем больного и покрытого ранами — от известной болезни» 61. Симптомами сифилиса, надо полагать, Николай I счел обыкновенные прыщи. Для недоразумения имелись достаточные основания, ведь еще до высылки из Санкт-Петербурга поэт заслужил репутацию заядлого развратника, который вовсю таскается по борделям, подцепляя венерические болезни 62.

В отличие от Н. Н. Скатова, российский самодержец не мог взирать на Пушкина с подобострастным обожанием и никакого священного трепета, конечно же, не испытывал. Перед царем предстал уволенный со службы, по высочайшему повелению сосланный бессрочно в псковское имение мелкий чиновник, он же опасный вольнодумец и атеист, автор бунтарских стихов, найденных в бумагах чуть ли не каждого декабриста.

Теперь нам следует разобраться, зачем царю понадобилось лично побеседовать с поэтом и какими глазами государь смотрел на своего опального подданного. Прежде, чем вызвать Пушкина из ссылки, царь безусловно затребовал справки о нем у своего любимого детища и главного инструмента власти — учрежденной тем летом тайной полиции. Посмотрим, какими сведениями о поэте располагало III Отделение.

Еще до мятежа на Сенатской площади Пушкин вызывал разлитие желчи у верных слуг престола. В январе 1824 года поэт вояжировал на территории, подведомственной военному генерал-полицмейстеру 1-й армии И. Н. Скобелеву, и бдительный служака писал своему начальнику: «Не лучше ли бы было оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения? Не соблазн ли они для людей, к воспитанию коих приобщено спасительное попечение?», — возмущался генерал, готовый прибегнуть к целебным свойствам кнута: «Если бы сочинитель вредных пасквилей (Пушкин) немедленно, в награду, лишился нескольких клочков шкуры — было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий глас благомыслящих граждан делает строгий приговор?» 63.

Естественно, по ходу следствия над декабристами тучи над головой знаменитого «певца свободы» сгустились. В. А. Жуковский в письме от 12 апреля 1826 г. предупреждал ссыльного: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством» (XIII, 271).

Неделей ранее декабрист М. П. Бестужев-Рюмин дал следственной комиссии показание о том, что «рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло» 64. Он рассказывал: «Первые либеральные мысли почерпнул я в трагедиях Вольтера… Между тем, везде слыхал стихи Пушкина, с восторгом читанные. Это все более и более укореняло во мне либеральные мнения» 65.

В письменных показаниях мичмана В. А. Дивова читаем: «Свободный образ мыслей получил… частью от сочинений рукописных, оные были: свободные стихотворения Пушкина и Рылеева и прочих неизвестных мне сочинителей» 66. Петр Бестужев признавался: «Мысли свободные заронились во мне уже по выходе из корпуса, около 1822 года, от чтения различных рукописей, каковы: „Ода на свободу“, „Деревня“, „Мой Аполлон“, разные „Послания“ и прочие, за которые пострадал знаменитый (в других родах) поэт наш А. Пушкин» 67.