Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Речь не о том, чтобы ехидничать, обнаружив грязное пятно на репутации «певца свободы» или попытаться дать поступку Пушкина благовидное истолкование. Тяжкая и скользкая необходимость вынести нравственный вердикт в данном случае отсутствует. Достаточно того, что сам Пушкин постеснялся рассказывать о кульминационном эпизоде аудиенции, о клятве, скрепленной рукопожатием.

Стыдливость большинства пушкинистов, упорно кромсающих цитату из записки М. А. Корфа, также невозможно переоценить.

Увы, не приходится допустить и мысли, будто Пушкин искренне и глубоко разочаровался в прогрессивных идеалах, став убежденным сторонником николаевского режима. Унизительное и явно вынужденное обещание определило все дальнейшее творчество поэта и его судьбу.

Не менее жалкими выглядят потуги пушкинистов изобразить Пушкина несгибаемым революционером-подпольщиком в тылу самодержавия. С их подачи поэт неизбежно выглядит не просто лицемером, но клятвопреступником.

Но когда пушкинист спотыкается о неувязку, тем хуже для здравого смысла. Например, В. С. Непомнящий категорически опровергает узколобых простаков, считающих «оборотнем и двурушником» 34поэта, написавшего практически одновременно и «Послание в Сибирь», и верноподданнические «Стансы». Согласно аргументации ученого, Пушкин «был порядочный человек», за которым не числятся «низкие и неприглядные поступки», и он не давал «основания отказывать ему в обыкновенной порядочности» 35.

То есть прямое доказательство пушкинского двуличия отброшено за отсутствием доказательств.

Вращающийся спасательный круг доводов не ахти как привлекателен. Гораздо солиднее подпустить в рассуждения диалектической мути, как это делает Н. Я. Эйдельман: «И в дальнейшем, в течение нескольких лет, сочинения, сочувственные к узникам, безусловно, нелегальные, вольные, перемежаются текстами внешне лояльными, комплиментарными в адрес высшей власти. Автору книги уже приходилось высказываться о том, что сам поэт с его широчайшим взглядом на сцепление вещей и обстоятельств не видел тут никакого противоречия; что оба полюса — „сила вещей“ правительства и „дум высокое стремленье“ осужденных — составляли сложнейшее диалектическое единство в системе его поэтического и нравственного мышления, „дум высоких вдохновенья“» 36.

А ведь замечательная вещь диалектический материализм, пригодный на все случаи жизни. Главное, чтоб личность была гигантская, тогда и оправдания ей найдутся. Оказывается, рептильность и двоедушие все же могут совмещаться с искренностью и благородством, поэтому Пушкин в густом гриме декабриста уже не выглядит мятущимся подлецом.

«Разумеется, сохранение этого единства нелегко давалось самому поэту, — тонко соболезнует Н. Я. Эйдельман, — понимание его позиции было труднейшей задачей для старых друзей-декабристов — и совершенно невозможной для подозрительной власти» 37.

Вся загвоздка, оказывается, в том, что ни царь, ни декабристы не владели передовым марксистско-ленинским диалектическим методом. Они слишком плоско и однозначно расценили двойную игру Пушкина, который отчаянно лавировал, стремясь быть одновременно и любимцем царя, и кумиром мыслящей публики.

Умственно прямолинейным сынам XIX века было невдомек, до чего комфортабельно в нравственной сфере извилистое мышление советского интеллигента. Вот почему В. С. Непомнящий с болью и жаром пишет о современниках Пушкина, которые «его называли лизоблюдом и льстецом», льстящим царю и «тишком подмигивающим узникам» 38. Экие тупые замшелые моралисты…

Конечно, жалкая мелюзга вроде каторжников-декабристов не в состоянии оценить « широчайший » размах пушкинской души. Их мнение в расчет принимать нельзя, и права на высказывание они лишены по сей день, как при николаевском режиме.

Хорошо известны слова И. И. Пущина из письма от 14 июня 1840 г. И. В. Малиновскому: «Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России…». На этом цитату принято обрывать, потому что дальше говорится: «…хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадываешься, про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки» 39.

В наиболее полном сборнике мемуаров и писем Пущина (опубликованном почти полтора века спустя после смерти автора) фраза снабжена сноской: «Об отношении декабристов и, в частности, Пущина к Пушкину после появления стихотворений „Стансы“ и „Клеветникам России“ см. вступ. статью» 40. Дальше начинается небольшой литературоведческий детектив. Во вступительной статье нет ни слова, ни даже полсловечка об упомянутых стихотворениях. Яснее ясного, что над предисловием поработали ножницы цензуры, но безвестный работник издательства «Правда» впопыхах забыл внести правку и в примечание. Паспорт книги содержит код разрешения Главлита — ИБ 1860. Подписано в печать 22.05.89.

Пожалуйста, поразмыслите над этой датой. Уже вовсю бушуют «гласность» и «перестройка». Уже опубликованы «Колымские рассказы» В. Т. Шаламова и «Крутой маршрут» Е. С. Гинзбург. Спустя два месяца в «Новом мире» начнут публиковать «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына.

А вот мнение ссыльных декабристов о Пушкине опубликовать нельзя! Выходит, эта тайна гораздо постыднее и опаснее, чем страдания миллионов советских лагерников.

Нелепица здесь только мерещится. Многоопытная цензура и тайная полиция совершенно правы, «своих» отдавать на заклание нельзя. Можно пожертвовать грязной пешкой вроде Булгарина, но покорный и продажный ферзь останется сиятельной фигурой и не подвергнется ни малейшим нареканиям. Ренегатов и прихвостней следует оберегать, они должны быть сыты при жизни и окружены посмертным почетом. Им нужна гарантия от упреков в предательстве и своекорыстии.

Духовные наследники Бенкендорфа и Красовского свято блюдут ведомственные интересы, и даже спустя полтора века цензура будет отовсюду вычищать ропот нерчинских узников в адрес Пушкина.

Несколько больше, в сравнении с декабристами, повезло Ф. В. Булгарину. Описывая печатную склоку между ним и Пушкиным, исследователи волей-неволей поминают опубликованный в «Северной Пчеле» от 11 марта 1830 г. памфлет, где был изображен такой персонаж: «природный Француз, служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова — род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями в небеса, бросает рифмами во всё священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство — суетность» 41.