Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Само собой, подцензурная пресса никак не могла помянуть недобрым словом «Стансы», прославляющие государя императора. Зато на угодливом стихотворении, посвященном к князю Н. Б. Юсупову, критики смогли отыграться сполна.

От взгляда современников не могла укрыться пушкинская сервильность, безошибочно подмеченная впоследствии Д. П. Святополком-Мирским: «У Пушкина лакейство проникает глубже, в самую сердцевину его творчества, диктует ему стихи, равные по силе лучшим из его достижений (напр. „Полтава“), затемняет его историческое зрение до того, что он одно время видит в Николае носителя исторического прогресса и самый бунт его против собственного лакейства окрашивается в фантастические цвета „шестисотлетнего дворянства“» 59.

Спустя годы Пушкин в черновике «Путешествия из Москвы в Петербург» пытался отстоять казавшееся ему несомненным право русского писателя на угодничество, апеллируя к авторитету Ломоносова и зарубежным образцам: «Что почиталось в Англии и во Франции честию, то было бы у нас унижением» (XI, 228). В сноске оказался упомянут и прискорбный инцидент с посланием «К вельможе»: «Все журналы пришли в благородное бешенство… Сие несчастное послание было всенародно предано проклятию, и с той поры слава <���Пушкина> упала совершенно» (XI, 228). Об истинной подоплеке столь дружного и ярого шельмования поэт, похоже, так и не догадался.

Впрочем, и 1830-й год не приходится считать рубежом, после которого пушкинская слава стала клониться к закату. Уже рецензия Кс. А. Полевого на «Полтаву», опубликованная в 1829 году, начинается многозначительной констатацией: «В русской публике давно слышны жалобы на безотчетные похвалы сочинениям Пушкина» 60.

Опубликованной в марте 1829 года «Полтаве» критики оказали прохладный прием, хотя она безусловно являлась гораздо более зрелым произведением, нежели юношеские романтические поэмы Пушкина. Такое странное обстоятельство исследователи ныне обсуждают свысока, и все как один упускают из виду немаловажную деталь. А именно, автор предпослал своему творению недвусмысленный эпиграф из Байрона:

В переводе: «Мощь и слава войны / Как и люди, их суетные поклонники, / Перешли на сторону торжествующего царя» (V, 524). Байроновские строки служили указующим перстом, который придавал исторической поэме отчетливые злободневные смыслы.

Современники Пушкина оказались проницательны и достаточно брезгливы, поэтому «Полтава» огорошила их ничуть не меньше «Стансов». Восторгаться поэмой, чей эпиграф прямо намекал на расправу преемника Петра Великого с изменниками-декабристами, читателям оказалось не под силу [13] Интересно отметить, что при переиздании поэмы в составе собрания сочинений в 1835 году, когда верноподданническое рвение Пушкина несколько поостыло, автор снял эпиграф (см. V, 511). . Но, опять-таки, из-за подцензурности журнальных рецензий претензии к автору «Полтавы» внешне сводились к разбору эстетических недочетов.

На мой взгляд, все-таки падение пушкинской популярности началось гораздо раньше, чем указывают Белинский и Герцен. Первый мощный удар по своему реноме поэт нанес, опубликовав стихотворение «Стансы».

Секретный доклад М. Я. фон Фока «О начале собраний литературных» содержит сведения о вечеринке у О. Сомова 31 августа 1827 г., где, по мнению автора доклада, «лучше всего обнаружился» дух петербургских литераторов.

«За ужином, при рюмке вина, вспыхнула веселость, пели куплеты и читали стихи Пушкина, пропущенные государем к напечатанию. Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром. Начали говорить о ненависти государя к злоупотреблениям и взяточникам, об откровенности его характера, о желании дать России законы, — и, наконец, литераторы до того вспламенились, что как бы порывом вскочили со стульев с рюмками шампанского и выпили за здоровие государя. Один из них весьма деликатно предложил здоровие ценсора Пушкина, чтобы провозглашение имени государя не показалось лестью, — и все выпили до дна, обмакивая стансы Пушкина в вино.

„Если б дурак Рылеев жил и не вздумал взбеситься, — сказал один, — то клянусь, что он полюбил бы государя и написал бы ему стихи“. — „Молодец, — дай Бог ему здоровие — лихой“, — вот что повторяли со всех сторон» 61.

Нечего сказать, достойную компанию избрал Пушкин для вакхических утех. Судя по докладу фон Фока, отставной «певец декабризма» воспринял гнусное оскорбление памяти казненного друга с молчаливым одобрением. Как ни странно, пылкий «невольник чести» не возмутился, не влепил пощечину, не вызвал никого на дуэль, разве что осушил следующую рюмку шампанского.

Однако не все мыслящие люди разделяли сервильный энтузиазм пушкинских собутыльников, и с этим приходилось считаться. Уже осенью 1827 года Пушкин счел нужным прибегнуть к публичным оправданиям, взявшись писать стихотворение «Друзьям».

Примечательно, что в черновике далее красуется жалобная строчка: «Я жертва мощной клеветы» (III/2, 643). Однако для того, чтобы замарать имя Пушкина, никаких злобных наветов и не требовалось. Публике вполне хватало восторженных панегириков, которые он повсюду расточал царю-вешателю.

Подробности можно почерпнуть из все тех же донесений М. Я. фон-Фока: «Поэт Пушкин ведет себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит государя и даже говорит, что ему обязан жизнью, ибо жизнь так ему наскучила в изгнании и вечных привязках, что он хотел умереть. Недавно был литературный обед, где шампанское и венгерское вино пробудили во всех искренность. Шутили много и смеялись и, к удивлению, в это время, когда прежде подшучивали над правительством, ныне хвалили государя откровенно и чистосердечно. Пушкин сказал: „меня должно прозвать или Николаем, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, — свободу: виват!“» 62.

И вот, пытаясь смыть клеймо корыстного лизоблюда, поэт пишет:

Эти строки не следует читать по диагонали, они заслуживают скрупулезного обдумывания. Пытаясь уразуметь аргументацию Пушкина, читатель приходит к логическому выводу, будто автор стихотворения старается ограничить «державные права» императора, причем в гораздо большей степени, чем какой-то вымышленный подхалим.