Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Николай I самолично удостоверился, что Пушкин способен беспрекословно « гнуть совесть, помыслы и шею » (см. III/1, 420) ради преуспеяния и безопасности. А предшествовавшая клятве долгая заминка обнаружила, что поэт пообещал «сделаться другим» отнюдь не по доброй воле и не от чистого сердца.

Вот чем определялось в главных чертах отношение императора к бывшему «певцу свободы» — как легко догадаться, изрядно приправленное брезгливостью.

Тут все ясно и просто как божий день, хотя это никак не укладывается в голове у тех, кто питает к «солнцу русской поэзии» безоговорочное слепое почтение. К примеру, М. И. Цветаева уверяла, что царь Пушкина «ласкал как опасного зверя» 70. Увы, экзальтированная поэтесса явно приписала государю императору обожание собственного кумира, вдобавок с несомненной примесью эротических грез.

При первой же встрече Николай I безошибочно раскусил натуру Пушкина, почувствовав, что стоящий перед ним человек тщеславен и опаслив, безволен и малодушен. Он будет покорно скакать в полицейском хомуте, а если вдруг заступит постромку, то лишь по безалаберности.

Конечно, вербовка Пушкина стала крупным успехом царя, который воспринимал укрощенного поэта как ценный личный трофей. Но вместе с тем этот кумир читающей публики, лихой повеса и заядлый картежник, охочий до денег и разгульной жизни, отнюдь не вызывал опасений, равно как и уважения.

«О пренебрежительном отношении к поэту Бенкендорф и остальные и помыслить не дерзнули бы, если бы они не почувствовали нот презрения в самом царе, а это пренебрежение, которое даже не всегда считали нужным скрывать под холодно-вежливыми фразами, высказано чуть ли не с первого момента появления Пушкина в московском обществе» 71, — резонно рассудил П. Е. Щеголев.

В любом замкнутом иерархическом сообществе, будь то обитатели казармы или тюремной камеры, каждого новичка подвергают обряду инициации, выясняя, в какой степени он способен сносить унижения. Тем самым определяется его статус и дальнейшая судьба. Точно так же и все используемые тайной полицией субъекты проходят для начала тесты на умение подчиняться, терпеть хамство и подличать.

Получив от императора бразды управления Пушкиным, генерал Бенкендорф не замедлил испытать гордого и самолюбивого поэта на прочность.

Его первое письмо от 30 сентября Пушкин невежливо оставил без ответа, и 22 ноября 1826 г. шеф жандармов пишет поэту из Петербурга с ядовитой откровенностью:

«При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных, или через посредство мое, или даже и прямо, его императорскому величеству.

Не имея от вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однакоже заключить, что оный к вам дошел; ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.

Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию.

Сие меня побуждают вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного» (XIII, 307).

Бенкендорф беззастенчиво дает понять, что шпионы исправно доносят ему о Пушкине. А главное, благоволение августейшего цензора вдруг оборачивается запретом вообще распоряжаться своими произведениями до тех пор, пока они не одобрены царем.

Выволочка, учиненная шефом жандармов, как нетрудно заметить, нелепа, унизительна, а главное, противоправна. Читая «Бориса Годунова» в дружеском кругу, Пушкин вовсе не нарушал своей договоренности с Николаем I, не говоря уж о законах Российской империи. И совершенно неубедительна ссылка главы III Отделения на его предыдущее письмо, где сообщалось на самом деле вот что: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором» (XIII, 298).

Спустя годы В. А. Жуковский, разбирая архив погибшего поэта, прочтет его переписку с А. Х. Бенкендорфом, возмутится и напишет шефу тайной полиции пространное письмо. В частности, там говорится: «…в одном из писем вашего сиятельства нахожу выговор за то, что Пушкин в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы слышать их критику? Неужели же он должен по тех пор, пока его произведение еще не позволено официально, сам считать его не позволенным? Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Все позволяли себе его, оно есть дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут» 72.

Неизвестно, отослал ли Жуковский это письмо Бенкендорфу. Здесь важнее то, что он, вчуже протестуя, изложил напрашивающиеся соображения и элементарные доводы, которые самому Пушкину как будто даже не пришли в голову.

Вдобавок в глазах любого здравомыслящего человека полицейская наглость Бенкендорфа выглядела не просто недоразумением, а полным беззаконием, превышением служебных полномочий и узурпацией прерогатив благодетельного монарха. При наличии хотя бы капли смелости Пушкин мог попытаться приструнить шефа жандармов, апеллируя непосредственно к Николаю I. Ведь в обоих упомянутых письмах Бенкендорфа возможность обращаться напрямую к царю специально оговаривалась.

Ясно также, что тайная полиция не могла причинить особого вреда законопослушному и благонамеренному поэту, более того, напоказ обласканной царем знаменитости. Но Пушкин побаивался Бенкендорфа просто так, инстинктивно, на всякий случай. Он не осмелился возроптать.

Без проволочки он отвечает главе III Отделения 29 ноября 1826 г. из Пскова, униженно рассыпаясь в извинениях.

«Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я незнал должно-ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, также как снисходительную благосклонность Вашего Превосходительства.

Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам (конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую Волю Государя) то поставляю за долг препроводить ее Вашему Превосходительству, в том самом виде как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам Императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другова списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше Превосходительство, оный мне возвратить.