Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Общераспространенное мнение, что „Северная Пчела“ вела систематический поход против Пушкина, является образчиком одного из тех печальных недоразумений, которые твердо укоренились в нашей литературе и обоснованы на недостаточно тщательном изучении источников.

„Северная Пчела“, как орган печати, наоборот, являлась страстной защитницей Пушкина и популяризовала поэта в широких слоях читающей публики задолго до появления Белинского, попытавшегося в первый раз выступить с обоснованным толкованием и разъяснением Пушкина» 83.

Так же, как и злокозненный Бенкендорф, демонический клеветник Булгарин является всего лишь контрастной деталью мифологического сооружения с богоподобным и солнцезарным Пушкиным в сердцевине.

«В советском пушкиноведении сделано многое для прояснения истинной роли Булгарина как литературного и политического врага Пушкина» 84, — с удовлетворением констатировал В. В. Гиппиус. Иначе говоря, легенда о том, как исчадие царизма всячески пыталось очернить несгибаемого глашатая декабристских идей, в основном является продуктом советской выпечки.

На самом деле все было иначе. «Булгаринские полемические и клеветнические нападки на Пушкина не имели и не могли иметь такого влияния, какое им приписывалось и приписывается позднейшими исследователями. Прежде всего они были не многочисленны и являлись исключением, а не общим мнением не только „Северной Пчелы“, но и самого Булгарина, который наравне с ними высказывался очень сочувственно о Пушкине» 85, — утверждал П. Н. Столпянский. Впрочем, эта его статья была опубликована еще в 1914 году и благополучно забыта.

Яростная журнальная баталия между автором трагедии «Борис Годунов» и сочинителем романа «Дмитрий Самозванец» началась в 1830 году и продлилась меньше двух лет. О завязке острого конфликта можно судить по письму Ф. В. Булгарина Пушкину от 18 февраля 1830 г.

«С величайшим удивлением услышал я от Олина, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию Борис Годунов , переложил ваши стихи в прозу, и взял из вашей трагедии сцены для моего романа! Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли взводить на меня такие небылицы? Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных, а слыхал только о ее составе от читавших, и от вас. В главном, в характере и в действии, сколько могу судить по слышанному, у нас совершенная противоположность . Говорят, что вы хотите напечатать в Литер.<���атурной> Газете, что я обокрал вашу трагедию ! Что скажет публика? Вы должны будете доказывать. Но признаюсь, мне хочется верить, что Олину приснилось это! Прочтите сперва роман, а после скажите! Он вам послан другим путем. Для меня непостижимо, чтоб в литературе можно было дойти до такой степени! Неужели, обработывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого? У кого я что выкрал? Как мог я красть по наслышке? — Но я утешаю себя одним, что Олин говорит на обум. Не могу и не хочу верить, чтоб вы это могли думать, для чести вашей и литературы. Я составил себе такое понятие об вас, что эту весть причисляю к сказкам и извещаю вас, как о слухе, вредном для вашей репутации» (XIV, 67, выделено автором).

Разумеется, Булгарин лжет, ведь еще в 1826 году он прочел пушкинскую трагедию, будучи секретным рецензентом «Бориса Годунова» по распоряжению Бенкендорфа 86. Но принципиального значения это не имеет, и гораздо существеннее тот факт, что Пушкин возвел на Булгарина тяжкое обвинение с чужих слов, не удосужившись прочесть роман.

Более того, ситуация выглядит совсем уж фарсовой, поскольку романист якобы украл у драматурга сюжет трагедии, который, в свою очередь, почти целиком позаимствован из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина.

«Роман Булгарина в своей фактической части основан на ряде источников, в частности польских, которыми Пушкин при писании „Бориса Годунова“ не пользовался. Но важнейший источник у обоих общий — Карамзин. Поэтому в романе Булгарина очень много частных совпадений с трагедией Пушкина, которые, конечно, нельзя объяснять как следствие плагиата», — отмечал Г. О. Винокур. По мнению исследователя, зыбкие подозрения в заимствовании вызывают лишь два незначительных эпизода в романе Булгарина, это беседа Годунова и Шуйского и разговор о местничестве между Борисом и Басмановым 87.

Таким образом, адресованные Булгарину пушкинские заочные инвективы невозможно расценить иначе, как надругательство над здравым смыслом.

Наконец надо признать, что абсурдное обвинение в плагиате прозвучало из уст не самого щепетильного автора, всю жизнь напропалую кравшего чужие строчки, образы, эпизоды и сюжеты. Как известно, внушительный список жертв пушкинской привычки к заимствованиям включает больше сотни отечественных и зарубежных литераторов [15] Ярко выраженные плагиаторские наклонности Пушкина представляют собой традиционное бельмо на глазу пушкинистики, скудно и нехотя изученное. Частичное представление о его аппетитах литературного вора дает неоконченная работа М. О. Гершензона «Плагиаты Пушкина» 88 . .

Позже, в 1831 г., рецензируя в «Северной Пчеле» перевод «Бориса Годунова» на немецкий язык, Булгарин не преминул поквитаться с Пушкиным и перечислил мелкие эпизоды, которые автор трагедии, похоже, заимствовал из произведений Ф. Шиллера, В. Скотта и Дж. Г. Байрона 89.

Но это произошло на излете ожесточенной журнальной свары, а в феврале 1830 года, как видим, Булгарин пытался оправдаться и примириться, тщетно взывая к здравомыслию Пушкина.

Засим последовал публичный обмен жестокими личными выпадами, почти ничего общего с литературой не имеющий. Подробности рассматривать здесь излишне, но справедливость требует отметить, что дурно пахнущая склока разгорелась исключительно по вине Пушкина. «И если расположить в хронологическую таблицу эпиграммы, заметки Пушкина о Булгарине и выходки Булгарина о Пушкине, то мы увидим, что последние являются следствием первых. Булгарин сам не бросал перчатки, а только поднимал ее» 90, — отмечал П. Н. Столпянский.

Напомню, что в рамках данной книги первостепенный интерес представляют все-таки взаимоотношения Пушкина с властью. А история бурной ссоры с Булгариным содержит малоизвестный, но важный эпизод, когда поэт опять-таки попытался привлечь внимание всемогущего шефа тайной полиции к своему личному конфликту, на сей раз не финансовому, а журнальному.

Чтобы разобраться по порядку, начнем с очередной письменной выволочки от Бенкендорфа. 17 марта 1830 г. глава III Отделения пишет Пушкину нижеследующее.

«К крайнему моему удивлению, услышал я, по возвращении моем в Петербург, что Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке. Поступок сей принуждает меня Вас просить о уведомлении меня, какие причины могли Вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины Вас побудившие к сему поступку будут довольно уважительны, чтобы извинить оный, но я вменяю себя в обязанность Вас предуведомить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны Вам<���и> быть приписаны собственному вашему поведению» (XIV, 70).