Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вот какой предполагаемый ход событий просматривается из текста письма, согласно Модзалевскому. Такая дикость представляется невероятной даже для николаевского режима.

Обратите внимание, в письме прямо сказано, что если благосклонный Бенкендорф лишится своего кресла, Пушкин сразу «будет упрятан» («je suis coffré»). Значит, он числит за собой какие-то тяжкие провинности, поэтому неспроста боится булгаринского доноса.

По счастью, Бенкендорф ровным счетом ничего не заподозрил, наверняка он отнес высказанные в письме страхи на счет чрезмерной впечатлительности поэта. И то сказать, в прошлом году официально разрешилось длительное недоразумение с отрывком из «Андрей Шенье» и прекращено следствие по делу автора «Гавриилиады». Наконец-то Пушкин абсолютно чист перед властями, повода для боязни у него нет. Но так ли это?

Попробуем догадаться, о каких таких ужасных прегрешениях Пушкина мог бы при случае сообщить Булгарин в III Отделение. Прочтем последний абзац письма.

«Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако, если Николай Раевский приедет в Полтаву, убедительно прошу Ваше превосходительство разрешить мне съездить туда с ним повидаться» (XIV, 72, 403 — франц .).

Снова, как и в январе 1826 года, Пушкина снедает нешуточная тревога. Опять она прямо увязана с именами Александра и Николая Раевских. Ведь именно они могли бы проговориться о «киевских и каменских обиняках», то есть о наполеоновских планах Пушкина возглавить русскую революцию и увенчаться короной императора. Тогда в декабристской среде зародился бы крайне опасный для мечтательного поэта слушок, вполне достижимый для ушей Булгарина, который до декабрьского восстания водил дружбу со многими заговорщиками.

Старые страхи воскресли с новой силой. Пушкин рвется в Полтаву, чтобы увидеться с обоими Раевскими, выяснить, не проговорились ли братья кому-либо о его опаснейшей тайной мечте и попросить, чтобы и впредь они держали язык за зубами.

Мы видим, что пушкинское письмо Бенкендорфу вовсе не так бессвязно и нелепо, как могло бы показаться на первый взгляд. Просто его внутреннюю логику трудно распознать.

Кстати, царь ответил отказом на просьбу разрешить поездку поэта в гости к другу.

«Что касается Вашей просьбы о том, можете ли Вы поехать в Полтаву для свидания с Николаем Раевским, — должен Вам сообщить, что когда я представил этот вопрос на рассмотрение государя, его величество соизволил ответить мне, что он запрещает вам именно эту поездку, так как у него есть основание быть недовольным поведением г-на Раевского за последнее время». (XIV, 75, 403–404 — франц .), — сообщил Бенкендорф 3 апреля 1830 г. из Петербурга.

Изволите видеть, Николай I по своей прихоти запретил встречу двоих друзей, которые отнюдь не являлись арестантами, не находились под следствием, то есть номинально считались полноправными подданными дворянского звания. Снова мы видим, как дикое самодурство власти самым счастливым образом сочетается с трусливым раболепием Пушкина, который опять-таки не осмелился воспротивиться.

Хотя письмо Бенкендорфу от 24 марта 1830 г. примечательно во многих отношениях, оно прежде всего дает понять, до какой степени пушкинский миф расходится с настоящим обликом поэта. Повторюсь, попытку опорочить кого-либо перед тайной полицией невозможно расценить иначе, как донос. Между тем булгаринских доносов на Пушкина попросту не существует 94. А вот пушкинский донос на Булгарина опубликован в четырнадцатом томе Академического полного собрания сочинений поэта.

Право слово, тут впору усомниться, что пушкинисты не просто грамоте разумеют, но способны понимать прочитанное.

Так или иначе, факты вещь упрямая, и прискорбные отношения Пушкина с тайной полицией, увы, при детальном рассмотрении не вызывают к нему ни малейшего сочувствия. Если трусливое пресмыкательство поэта перед монахом Ионой или переводчиком Дириным кажется глупым и жалким, то его кляузы Бенкендорфу на Ольдекопа и Булгарина выглядят совсем уж мерзко и глупо.

Полицейский режим правления, в сущности, гораздо шире, чем его наиболее характерные проявления, вроде всеобщего доносительства, слежки на всякий случай и суровых мер для ослушников. Тоталитарное государство в его классической форме рассматривает народ как скопище подозрительных балбесов, стремясь охватить жесткой опекой все стороны общественной жизни, будь то мировоззрение людей или их перемещения по стране, стараясь диктовать все, вплоть до причесок и фасона одежды.

Между тем несокрушимая с виду мощь полицейского государства иллюзорна и зиждится в конечном счете лишь на поголовной опасливости, на въевшейся в плоть и кровь привычке его обитателей покорно глотать любые унижения. Мало кто догадывается, что могучая жандармская власть именно потому способна прийти в ярость из-за любого пустяка, что на самом деле она застенчива и пуглива.

В случае с Пушкиным юное полицейское государство действовало напористо, не встречая ни малейшего сопротивления. За считанные месяцы знаменитый поэт с очаровательной робостью щедро вкусил от чаши с наиболее пряными жандармскими мерзостями. К тому же его чаяния «выгод необъятных» от сделки с царем, увы, не оправдались.

При полицейском режиме подразумевается, что мнение вышестоящих лиц беспрекословно принимается к исполнению, а уж глава государства, само собой, предельно компетентен в любых вопросах. Естественно, в том числе он сведущ в литературных тонкостях гораздо более, чем лучший поэт страны.

И вот 14 декабря 1826 г. А. Х. Бенкендорф сообщает Пушкину:

«Я имел счастие представить государю императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственно ручно написал следующее:

„Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота “.

Уведомляя вас о сем высочайшем отзыве и возвращая при сем сочинение ваше, долгом считаю присовокупить, что места, обратившие на себя внимание его величества и требующие некоторого очищения, отмечены в самой рукописи и заключаются также в прилагаемой у сего выписке» (XIII, 313, выделено автором).

Вопреки ожиданиям, царская цензура оказалась гораздо жестче обычной. Никакой российский цензор не мог бы запретить публикацию «Бориса Годунова» лишь на том основании, что автор избрал неудачный жанр для своего произведения. А Николай I, как видим, сделал это запросто.

Казалось бы, в такой ситуации любой писатель, имеющий хоть каплю достоинства и уважения к собственному дарованию, не преминул бы вежливо поинтересоваться, в каком духе следует понимать слова государя императора — как благосклонный совет или же категорическое запрещение. На месте Пушкина разве что вконец запуганный холуй мог бы подобострастно возблагодарить царя за ценные указания. Но, представьте себе, «певец свободы» поступил именно так.