Николай Гуданец - Загадка Пушкина

И теперь наконец Пушкин поминает центральную фигуру всего инцидента. Оказывается, «невольник чести» гневался на самого царя, хотя признается в этом косвенно и задним числом: «На того я перестал сердиться, потому что, toute reflexion faite <���в сущности говоря — франц .> не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, по неволе привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух кабы мне удрать на чистый воздух» (XV, 158, выделено автором).

Как видим, на редкость робкий гнев и весьма изворотливое негодование выказывает уязвленный до глубины души Пушкин, когда дело идет о царе и полицейском надзоре. Здесь не может быть и речи о том, чтобы отказать ему в праве на сочувственное понимание. Дело совсем в другом.

Если нам не хватает духу отбросить слащавые клише мифа, изображающие Пушкина эталоном искренности, храбрости, неукоснительного соблюдения законов чести, то в результате его личность, судьба и, главное, творчество остаются непосильной загадкой.

Перлюстрация пушкинских писем к жене послужила последней каплей в чаше его терпения, но была не единственной причиной конфликта. Прежде всего поэт всерьез оскорбился, когда Николай I пожаловал его званием камер-юнкера.

Еще в начале 1834 года, 19 февраля давний приятель Пушкина А. Н. Вульф записывает в своем дневнике: «Самого поэта я нашел мало изменившимся от супружества, но сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что возвращается к оппозиции, но это едва ли не слишком поздно; к тому же ее у нас и нет, разве только в молодежи» 96.

Важное во многих отношениях свидетельство Вульфа прежде всего не оставляет ни малейших сомнений в том, что ранее Пушкин числил себя среди сторонников царя. А кроме того, тут содержится лишнее доказательство тому, что поэта обуревали вовсе не высокие резоны идейного порядка, но сугубо житейские соображения. Как его союз с николаевским деспотизмом, так и его разочарование в Николае I были целиком продиктованы личными мотивами.

Изрядно поостыв, успешно переварив затаенную обиду на царя, он все-таки 25 июня 1834 г. отсылает прошение об отставке А. Х. Бенкендорфу:

«Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу, и покорнейше прошу Ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешения.

В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно» (XV, 165, 328 — франц .).

Текст датирован 15-м июня. Больше месяца придворный историограф вынашивал свой ответный шаг, а потом еще десять дней не решался отправить готовое письмо. Как видим, поначалу Пушкин молчаливо снес горькое унижение, затем от нестерпимой досады принялся уснащать письма к жене беспомощными шпильками, наконец подал в отставку под благовидным предлогом. Напрямую объясниться с Николаем I он не посмел.

Вскоре последовал сухой официальный ответ А. Х. Бенкендорфа:

«Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике, и его императорское величество, не желая ни кого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено.—

Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностию начальства» (XV, 171).

Казалось бы, невелика потеря, лишиться доверия мерзавцев, которые читают его письма к жене. Однако Пушкин сразу пошел на попятный. 3 июля он отзывает свое прошение об отставке.

«Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к Вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным.

Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим» (XV, 172, 329 — франц .).

Ровно месяц назад он писал жене, что «каторга не в пример лучше», чем свинская вонь полицейского нужника. А теперь оказалось достаточно прозрачного намека на монаршее неудовольствие, чтобы поэт счел свое намерение «удрать на чистый воздух» неблаговидным .

Что же касается Николая I, то испытываемые им чувства легко вообразить. Укрощенный Пушкин тешил его самолюбие, примерно так охотник гордился бы редкостной пташкой, попавшей в искусно расставленный силок. И вот теперь надежно прирученный и боязливый сладкогласный стихотворец, муж первой красавицы России, украшение двора и пример для прочих вольнодумцев, своенравно вознамерился упорхнуть.

Судя по всему, самовлюбленный поэт даже не подозревал ни о подлинных побуждениях, которыми руководствовался царь, ни о том, какой ущерб царскому престижу причинит его отставка.

Примечательно письмо, написанное Пушкиным спустя год, когда он снова обратился к царю через посредство Бенкендорфа, с просьбой уже не об отставке, а всего лишь об отпуске на три года: «Я был осыпан благодеяниями государя, я был бы в отчаяньи, если бы его величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое побуждение, кроме совершенной необходимости. Малейшего признака неудовольствия или подозрения было бы достаточно, чтобы удержать меня в теперешнем моем положении, ибо, в конце концов, я предпочитаю быть стесненным в моих делах, чем потерять во мнении того, кто был моим благодетелем, не как монарх, не по долгу и справедливости, но по свободному чувству благожелательности возвышенной и великодушной» (XVI, 31, 371 — франц .).

Сквозь витиеватые придворные любезности просвечивает предельная наивность себялюбца, уверенного в чистосердечной симпатии царя. «Умнейший человек России» так и не догадался, что его цинично околпачили ради государственных надобностей.

Пожалуй, обо всем этом не стоило бы вообще говорить, не будь пушкинский миф о мудром, смелом и благородном борце с деспотизмом предельно лжив, от начала до конца, и если бы притом легендарное представление о личности Пушкина не тяготело над читателями его стихов. В результате по сей день пушкинские стихотворения «В Сибирь» и «Арион» ошибочно трактуются как героическое противостояние тирании. (Подробный разбор этих произведений читатель найдет в следующей части моей книги.)

Бывший «певец свободы» безропотно старался прижиться в «чудовищной империи, в которой всякий полицейский надзиратель — царь, а царь — коронованный полицейский надзиратель» 97(А. И. Герцен). Угроза впасть в немилость у власти (будь то Николай I или Бенкендорф) рисовалась воображению Пушкина как абсолютное зло, чреватое жуткими бедами.