Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Однако не приходится заподозрить, будто в салоне кн. Волконской собиралась тупая « чернь », достойная лишь неприкрытого хамства. Вот что писал кн. П. А. Вяземский: «В Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники и красавцы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Всё в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли» 110.

На самом деле пушкинская выходка свидетельствует, до какой степени охмелел от спеси поэт, высоко вознесенный на волне славы, уже не видевший разницы между великосветским обществом и « рабами нужды ». И те, и другие в его глазах стояли неизмеримо ниже « божественного посланника », рассеянно и бесцельно бренчащего на лире.

А заодно случай в салоне Волконской лишает нас малейшей возможности поставить под сомнение очевидность и предположить наличие зазора между личностью автора и его персонажем. В образе поэта Пушкин безусловно вывел самого себя и говорил его устами от собственного лица.

Явно выраженный, буквальный смысл стихотворения «Поэт и толпа» настолько мерзок, что нет числа тщетным стараниям хоть как-то его переиначить. Задолго до Д. Д. Благого попытку оправдания предпринял А. А. Блок, заявлявший: «нужно быть тупым или злым человеком, чтобы думать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ». По мнению Блока, «чернью» Пушкин презрительно именовал «родовую придворную знать» и приходящих ей на смену «чиновников» 111.

Такая вольная интерпретация начисто расходится с конкретными бытовыми реалиями, которые перечислены в стихотворении. Современный пушкинист В. М. Есипов справедливо возражает: «трудно согласиться с Блоком, что на счет „родовой знати“ или высшего чиновничества можно отнести следующие характеристики черни: „поденщик, раб нужды, забот“, чрезмерное пристрастие к „печному горшку“, в котором варится их пища, упоминание о том, что для их усмирения всегда используются „бичи, темницы, топоры“ и. т. п. Особенно красноречива в этом смысле последняя характеристика: кто же это из „родовой знати“ усмирялся („до сей поры“) бичами?» 112.

Вряд ли с этим можно поспорить, к тому же полемика в конечном счете окажется бесплодной. Ибо, как принято считать в русской культуре, необъятное духовное величие Пушкина дает ему право на любую творческую дерзость, вплоть до самого лютого мракобесия. Не самое худшее из возможных по этому поводу мнений гласит, что рамки дозволенного в искусстве должен устанавливать лишь темперамент художника. Да, чтобы публично назвать собственный народ тупым, хладным и бессмысленным , надо иметь недюжинную смелость. Но похоже, Пушкин, предприняв жестокое бичевание простонародья, растратил запасы своей отваги без остатка. Соответственно, в отношениях с царем и Бенкендорфом он уже не мог выказать ничего, кроме почтительной робости.

Не рискую вдаваться в пространные рассуждения о том, насколько тесно в искусстве эстетическое начало переплетено с этическим. Можно, впрочем, привести высказанные именно в связи с Пушкиным слова В. С. Соловьева: «Поэзия может и должна служить делу истины и добра на земле, — но только по-своему, только своею красотою и ничем другим. Красота уже сама по себе находится в должном соотношении с истиной и добром, как их ощутительное проявление» 113(курсив автора). Это простенькое, в сущности, соображение высказано еще в позапрошлом веке, но, как ни удивительно, гениальный Пушкин до подобого уровня мышления подняться так и не сумел.

Добавлю лишь, что бесчеловечная красота невозможна по определению, что безнравственность всегда уродлива, наконец скажу, что по-настоящему талантливый человек никогда не заносчив, а самовлюбленная кичливость служит четким признаком скудоумия и ущербности.

«Соблазн ощущения своего избранничества, своей исключительности — вечный соблазн, подстерегающий поэта. Так легко и утешительно поделить мир на пишущих и непишущих, посвященных и непосвященных. Тогда и простить себе можно то, чего нельзя простить, и отказать другому в способности „мыслить и страдать“ по той причине, что он об этом не пишет, а молчит. Этот обветшавший, ощущаемый сегодня чуть ли не как допотопный подход к поэзии и жизни продолжает калечить и разрушать жизнь, разъедать поэтический дар и оригинальность, толкая поэта к прямой пошлости» 114, — наставительно писал А. С. Кушнер о своих младших собратьях по перу. Вкрапливая в текст цитату из досточтимого классика, он не заметил, что его здравое суждение прежде всего относится к Пушкину, ведь стихотворение «Поэт и толпа» преисполнено неприкрытой пошлости от первой и до последней строки.

Какой бы ни была степень литературной одаренности, она все-таки не может придать нравственному уродству привлекательный вид. И автор «Поэта и толпы», судя по всему, даже не отдавал себе отчета, до чего убог изображенный им стихотворец, пышущий злобой и спесью.

Если попытаться составить перечень самых отвратительных и постыдных произведений в мировой литературной классике, то стихотворение «Поэт и толпа» наверняка займет первую строчку списка.

Впрочем, иному читателю может показаться, что автор «Поэта и толпы» лишь ненароком унизил «рабов нужды», а в сущности он громогласно отстаивал свою творческую свободу от узколобых посягательств критики. Так, например, С. М. Бонди писал: «мы знаем, как решительно отклонял от себя Пушкин в эпоху его зрелого творчества обязанность проповедовать что-либо, учить чему-нибудь, как он горячо спорил с критиками, требовавшими от него как от поэта „провозглашения“ полезных (с их точки зрения) истин» 115.

При таком ракурсе черствое высокомерие и самодовольную тупость «поэта-олимпийца» 116(Ю. М. Лотман), вдруг затеявшего перебранку с «бессмысленным народом», можно вроде бы счесть вполне извинительными.

В комментариях к десятитомному собранию сочинений Пушкина Б. В. Томашевский объяснял, что стихотворение «Поэт и толпа» является «ответом на требования дидактического морализма, какие предъявлялись Пушкину» 117.

Сравним утверждение пушкиниста со словами самого поэта, который двумя годами позже в черновых заметках, опубликованных впоследствии под названием «Опровержение на критики», писал: «в течении 16-ти летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на одну критику (не говорю уж о ругательствах)» (XI, 143). Значит, Пушкин либо напрочь забыл о своем стихотворении «Поэт и толпа», либо отнюдь не считал его возражением на критические придирки. Как ни причудливо выглядят оба предположения, второе из них заслуживает внимания. К нему нам предстоит вернуться немного позже.