Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Лишь гипнотический пиетет перед величием классика мешает осознать, что притязания Пушкина на абсолютную творческую свободу, на гражданскую индифферентность, на бесцельность и самоцельность поэзии, говоря начистоту, предельно нелепы. Вдобавок выдвинутый поэтом лозунг «искусства для искусства» фальшив, поскольку он опровергается на деле им же самим, автором таких стихотворений, как «Стансы», «К вельможе», «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», не говоря уже о сатирах и эпиграммах.

Да и вообще смешно говорить о независимости писателя, который письменно пообещал властям «не противуречить» своими «мнениями общепринятому порядку» (XIII, 283), с тех пор всегда таил свой «образ мыслей, политический и религиозный» (XIII, 265) и неукоснительно трепетал перед тайной полицией.

Лживая проповедь вдохновенной независимости в «Поэте и толпе» на поверку не только оказывается плоской безвкусицей и порождением нравственной ущербности, но и содержит затаенный логический изъян. Отводя поэзии сугубую роль бесцельной игры воображения, Пушкин тем самым налагал табу на гражданственные мотивы и моральную проблематику, а значит, жестко стеснял свою свободу самовыражения.

Увы, такой поворот мысли, при всей его незатейливости, оказался запредельным для пушкинского ума.

Точно так же странной и непоследовательной выглядит позиция Булгарина в процитированной статье, причем не только потому, что разрушается его канонический облик заклятого пушкинского врага. Автор «полулубочных романов», не брезговавший «прямыми дидактическими комментариями» 131(В. Э. Вацуро), на страницах периодики неизменно выступавший как ревнитель блага Отечества, общей пользы и «усовершенствования нравственности» 132, в своем отзыве о Пушкине вдруг проявляет широту взглядов и ополчается против попыток навязать поэзии оковы моралистического ригоризма. Чудеса, да и только.

Совершенно парадоксальный выверт булгаринских литературных пристрастий все же поддается объяснению, если распознать за словесным флером прямую стратегическую цель. А она как нельзя лучше обрисована им в письме начальнику канцелярии III отделения М. фон Фоку.

«Общее правило: в монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны, — втолковывал жандарму хитроумный Булгарин. — „Mais comprimer la pensee dans les bagatelles, c’est l’etendre par des choses graves [17] Подавлять мысль по пустякам — значит кончить весьма серьезными вещами ( франц .). . Вам известно, что было главною причиною 14-го декабря, а юношество и ныне то же. Дать бы летать птичке (мысли) на ниточках и все были бы довольны“» 133.

Конфиденциальный булгаринский совет сразу вызывает в памяти чистосердечно выраженное кредо умудренного ссылкой Пушкина: «Я пишу всякие пустяки, что в голову придет, а в дело ни в какое не мешаюсь» 134.

Здесь нельзя не подивиться тому, до какой степени пушкинские творческие устремления отвечали макиавеллистской стратегии Булгарина, вплоть до точных словесных совпадений. Оба маститых литератора всячески одобряли и оправдывали вынужденное бегство поэта в сферу изящных « les bagatelles », « пустяков ». Негласное дозволение « вольности в безделицах » преподносилось публике как уютный канон «искусства для искусства» с его высокомерным запретом на борьбу и протест, по сути обрекающий стихотворца на игру в эстетические бирюльки и довольство растительным существованием.

И ведь Булгарин с очевидностью не оказался одиноким в понимании того, что подчеркнуто бесполезная поэзия приносит немалую государственную пользу, ибо создается видимость расцвета искусства и кипучей общественной жизни, но при этом умственная жизнь публики сосредоточена вокруг « пустяков ». Как сообщил Пушкину 22 августа 1827 г. А. Х. Бенкендорф: « Графа Нулина государь император изволил прочесть с большим удовольствием» (XIII, 336).

Обычно царские отзывы о стихах Пушкина в передаче шефа жандармов грешили лапидарностью и суховатостью, но на сей раз в тексте письма сквозит восторженная похвала. Ничего удивительного, ведь «прелестная» (XIII, 336), по выражению жандарма, «пиеса» за подписью бывшего «певца свободы» непосредственно служила к выгоде полицейского режима и обладала той самой презренной « пользой », от которой рьяно открещивался автор «Поэта и толпы».

По знаменательному совпадению, в том же письме «к напечатанию дозволяются», среди прочего, «Стансы», а «Песни о Стеньке Разине», «при всем поэтическом своем достоинстве» (XIII, 336), оказываются запрещены. Так что и в целом, и в деталях предпочтения коронованного цензора выражены яснее ясного.

Не приходится гадать, почему именно «Граф Нулин» оказался удостоен особого монаршего благоволения и цветистых похвал в «Северной Пчеле». Поэт, чье громкое имя публика воспринимала «как символ свободолюбия и протеста» (Б. С. Мейлах) 135, демонстративно отверг свою пророческую миссию, принявшись сочинять милые рифмованные безделушки. Столь же закономерно, что прогрессивные критики, в отличие от Булгарина, приняли «Графа Нулина» в штыки.

Молодой разночинец Н. И. Надеждин опубликовал в «Вестнике Европы» (1829 г., № 3) разносную рецензию на «Графа Нулина» — «драгоценное произведение, в котором, как в микрокосме, отпечатлевается тип всего поэтического мира», сотворенного «Корифеем нашей Поэзии» 136.

«Никогда произведение не соответствовало так вполне носимому им имени. Граф Нулин есть нуль во всей математической полноте сего слова» (курсив автора), — зло ехидничает критик. Содержание поэмы он вовсе отказывается разбирать за отсутствием такового: «Мыльный пузырь, блистающий столь прелестно всеми радужными красками, разлетается в прах от малейшего дуновения… Что же тогда остается?.. Тот же нуль — но вдобавок… бесцветный!» 137(курсив автора).

Возвращаясь теперь к стихотворению «Поэт и толпа», отметим, что оно никак не могло быть откликом на статью Надеждина, поскольку увидело свет (под заглавием «Чернь») месяцем ранее. Наоборот, расторопный критик ухитрился сардонически обыграть пушкинские строки: «Стихи гладкие, плавные, легкие, как бы сами собою сливаются с языка у Поэта. … Увлекаясь их пленительною гармониею, невольно иногда негодуешь и спрашиваешь: „Зачем эти прекрасные стихи имеют смысл? Зачем они действуют не на один только слух наш?“» 138.

Перед нами снова возникает вопрос о том, какие именно критические отзывы настолько взбесили Пушкина, что он разразился пространным и желчным стихотворным манифестом. Но на диво скрупулезные в других случаях пушкинисты почему-то избегают конкретных цитат и, как уже сказано, не к месту поминают разве что Булгарина.