Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Респектабельная академическая точка зрения, афористически выраженная Б. В. Томашевским, разделяется всеми пушкинистами как бесспорная. Ныне Ю. В. Лебедев, развивая ту же мысль, поучает школьников: «Пушкину нужно было научить своего читателя не путать литературу с рифмованной проповедью, не отождествлять искусство мышления образами с рифмованным публицистическим трактатом. И сделать этот переворот в сознании публики, воспитанной на образцах младенчески незрелой литературы XVIII века, было не просто. Требовалась особая страстность, огненный поэтический напор, бьющий по самолюбию современников, развенчивающий примитивный взгляд на искусство у действительно еще „не просвещенного“ на этот счет народа» 118.

Естественно, автор учебника отлично понимает, что любого подростка, прочитавшего «Поэта и толпу», по меньшей мере обескураживает барское хамство классика. Поневоле Ю. В. Лебедев берет на себя роль сладкоречивого адвоката, но ему никак не удается обойти каверзные неувязки. Выходит, столь откровенно презираемый Пушкиным черный люд, этот «поденщик, раб нужды, забот» обладает солидным уровнем начитанности, будучи воспитанным, ни много, ни мало, «на образцах младенчески незрелой литературы» предшествовавшего века.

Что еще интереснее, из трактовки Ю. В. Лебедева прямо вытекает несусветная путаница. Напрочь отрицающий полезность искусства поэт осыпает рифмованными оскорблениями народ ради его же пользы , вдобавок недвусмысленно и категорически отвергает обязанность воспитывать своими стихами «толпу», до которой ему нет никакого дела, но при этом пылко заботится о ее воспитании !

Тут автор школьного учебника незаметно для себя перещеголял даже Д. И. Писарева, который называл Пушкина «возвышенным кретином», однако, по крайней мере, понимал смысл высказанных им слов.

Опять-таки, обращаясь к пушкинскому критическому наследию, мы обнаруживаем, что пресловутые требования адептов нравоучительности не так уж остро волновали поэта. Походя и без особого пыла он отмечает, что плоский дидактический утилитаризм был отвергнут во Франции еще в XVIII веке: «Мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собою уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идеал , а не нравоучение » (XII, 70, курсив автора).

Обратите внимание, каким снисходительным тоном Пушкин поминает концепцию старомодную, с очевидностью отжившую свой век. Если верить С. М. Бонди, Б. В. Томашевскому и другим, то еще совсем недавно сторонники этой беспомощной теории приводили его в яростное исступление.

Вообще нигде по ходу своих довольно пространных набросков 1830 года «Опровержение на критики» и «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» (1830, XI, 143–163 и 166–174) Пушкин не поминает сторонников нравоучительного уклона в русской критике, соответственно, не сетует на их засилье, а в его тоне и аргументации там нет ничего, даже отдаленно напоминающего пафос «Черни».

О современном состоянии отечественного Парнаса он скупо отзывается так: «Поэзия осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики» (XII, 71). Насколько могу судить, здесь двуострое жало иронии не пощадило ни авторов, ни читателей, но все-таки Пушкин остался безмерно далек от праведного гнева на «бессмысленный народ».

Похоже, комментаторы стихотворения «Поэт и толпа» привыкли усматривать в качестве центральной проблему, которая для самого Пушкина вовсе не являлась важной.

Наконец, как уже упоминалось, Пушкин в полемику со своими критиками не пускался, объяснив черным по белому: «Никогда не мог я до того рассердиться на непонятливость или недобросовестность, чтоб взять перо и приняться за возражения и доказательства» (XI, 167).

Из всего вышесказанного следует, что, судя по всему, поэт почитал бы излишним и недостойным себя ломиться в открытые двери, ниспровергая дряхлую «ложную теорию» и пламенно оспаривая сентенции тупых ретроградов.

Увы, оказалось достаточно сопоставить убедительные внешне пояснения пушкинистов с полемическими заметками самого Пушкина, чтобы стихотворение «Поэт и толпа» превратилось в клубок тяжелых противоречий. Посмотрим, нет найдется ли в закромах пушкинистики еще каких-либо спасительных трактовок, позволяющих выйти из тупика.

«Пафосом свободы, независимости своего творческого дела от посягательств как со стороны реакционной правительственной клики, стремившейся соответственным образом направить его перо, так и вообще со стороны выкормышей „века торгаша“ — новой буржуазной действительности, представителей всякого рода духовного мещанства, ревнителей „печного горшка“, беспринципных и продажных литераторов и журналистов, — пронизано и все данное стихотворение» 119, — цветисто разъяснял Д. Д. Благой, и благодаря его стараниям пушкинское свирепое негодование в «Поэте и толпе» начинает выглядеть худо-бедно удобоваримым.

Интересно отметить, что первым такое утешительное предположение высказал не кто иной, как Д. И. Писарев: «Можно предположить даже, что все стихотворение Пушкина было вызвано какою-нибудь тупою и пошлою критическою статьею Булгарина, упрекавшего его в безнравственности и требовавшего от него поучительных стихов и медоточивых рассказов» 120.

В уже цитировавшейся речи «О назначении поэта» А. А. Блок говорил: «те, которые не желают понять, хотя им должно многое понять, ибо и они служат культуре, — те клеймятся позорной кличкой: чернь; от этой клички не спасает и смерть; кличка остается и после смерти, как осталась она за графом Бенкендорфом, за Тимковским, за Булгариным — за всеми, кто мешал поэту выполнять его миссию» 121(выделено автором).

Сходные рассуждения повторяли многие авторитетные исследователи, например, В. Я. Кирпотин 122или А. Л. Слонимский, писавший: «Если придерживаться только буквального значения, то как легко вывести из стихотворения „Поэт и толпа“ (как это и сделал Писарев), что Пушкин отвергает общественные задачи искусства и является защитником „искусства для искусства“! Но если припомнить, что именно в первые последекабрьские годы разумелось под „смелыми уроками“ и какие требования предъявлялись к поэту Булгариным и Бенкендорфом, то станет ясно, к какой „черни“ обращал Пушкин свои гневные строки, и тогда окажется, что между „Подите прочь!“ в стихотворении „Поэт и толпа“ и „добрыми чувствами“, о которых говорится в „Памятнике“, никакого противоречия нет» 123.

Тут у исследователя концы с концами не сходятся. Если перечитать пушкинское стихотворение в свете аргументации А. Л. Слонимского, « станет ясно », что генерал-адъютант Бенкендорф на пару с Булгариным являлся « поденщиком », « рабом нужды » (III/1, 141), сам себе варил пищу в горшке и подметал санкт-петербургские улицы (III/1, 142).