Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Будучи не в силах уразуметь, какую цель преследует поэт своими стихами, « чернь тупая » приходит в недоумение:

«Если бы пение поэта наводило слушателей на серьезные размышления, если бы оно пробуждало или усиливало в них любовь к истине, ненависть к обману и к эксплуатации, презрение к двоедушию и к тупоумию, то народу оставалось бы только слушать и благодарить, а поэту не было бы ни малейшего основания ссориться с тупою чернью, зараженною грубыми утилитарными предрассудками» 101(курсив автора), — отмечает Д. И. Писарев.

На тот случай, если мнение революционного демократа покажется читателю чересчур плоским, посмотрим, что писал по тому же поводу такой утонченный мистик, как Вяч. Иванов: «Упрямый ропот толпы Пушкин ставит на счет ее „тупости“, безнадежной невосприимчивости к прекрасному. Беспристрастный судья заметил бы, что грубый, как стук заимодавца, вопрос проистекает, напротив, из исконной, почти суеверной доверчивости к поэзии» 102.

Следует добавить, что в действительности народ всегда с удовольствием поет и слушает песни, вовсе не задумываясь об их полезности. Соответственно, изображенная в стихотворении «чернь» далеко не так уж глупа, поскольку она задается важнейшим для философской эстетики вопросом о предназначении, смысле и ценности искусства. Однако Пушкин и ставит этот вопрос, и отвечает на него самым грубым и плоским образом:

Если вдуматься, то вовсе не вымышленная «чернь», а сам поэт с барским высокомерием демонстрирует вульгарную тупость. Д. И. Писарев по этому случаю пишет: «Ну, а ты, возвышенный кретин, ты, сын небес; ты в чем варишь себе пищу, в горшке или в Бельведерском кумире? Или, может быть, ты питаешься такою амброзиею, которая ни в чем не варится, а присылается к тебе в готовом виде из твоей небесной родины? Или, может быть, ты скажешь, что совсем не твое дело рассуждать о пище, и отошлешь нас за справками к твоему повару, т. е. к одному из червей земли, к одному из тех жалких рабов нужды, которые ценят на вес твоего мраморного бога? — Повар твой, о кретин, скажет нам наверное, что твоя пища варится в горшках и в кастрюлях, а не в кумирах, и скажет нам, кроме того, в какую цену обходится тебе твой обед. Тогда мы узнаем, что ты съедаешь в один день такую массу человеческого труда, которая может прокормить раба нужды с женою и с детьми в течение целого месяца. Тогда, поговоривши с твоим поваром, мы увидим ясно, в чем состоит несомненное превосходство детей неба над червями земли. Червь земли живет впроголодь, а сын неба приобретает себе надежный слой жира, который дает ему полную возможность создавать себе мраморных богов и беззастенчиво плевать в печные горшки неимущих соотечественников» 103(курсив автора).

Нимало не смущенная чванливой отповедью, «чернь» настырно требует от поэта употреблять его дар «во благо», чтобы исправлять «сердца собратьев». При этом она предается самобичеванию с неправдоподобно наглым цинизмом:

На такую несусветную просьбу «божественный посланник» отвечает решительным отказом:

Пафос такой концовки стихотворения поистине чудовищен. «Если бы какой-нибудь злейший враг чистого искусства захотел закидать его грязью и погубить его во мнении общества, то вряд ли бы он придумал для своей обвинительной речи что-нибудь сильнее и убийственнее тех слов, которые Пушкин так простодушно и откровенно приписывает своему поэту» 104, — резюмирует Д. И. Писарев.

Предпринятую Писаревым сокрушительную критику Пушкина старались опровергнуть не раз. Например, Д. Д. Благой объяснял: «Резкое противопоставление поэта толпе было вообще излюблено романтиками» 105. По мнению авторитетного пушкиниста, «выступая за подлинную красоту, за мир прекрасного, поэт тем самым страстно отрицает ту социальную среду, те безобразные и порочные общественные отношения, при которых господствующую роль (?) играет „чернь“ пушкинского стихотворения» 106.

Здесь приходится отметить, что не кто иной, как Ф. В. Булгарин в статье о поэзии Пушкина (1833) абсолютно точно охарактеризовал байроническое направление романтизма как «выражение презрения к человечеству, вместе с состраданием к его жалкой участи» 107. Между тем в пушкинской «Черни», как и ранее в «Сеятеле», выражено абсолютное презрение к народу, но нет даже тени сострадания. Героический романтизм Байрона в интерпретации Пушкина терпит страшное увечье, превращаясь в беспримесную циничную жестокость.

Силясь перелицевать пушкинские слова на благопристойный манер, Д. Д. Благой утверждал, что «эпитеты, приданные „народу“, к которому поэт стихотворения обращается со словами, исполненными гнева и презрения, безусловно (?) не имеют никакого отношения к народным массам» 108.

Разумеется, для советского литературоведа абсолютно неприемлемы ненависть и презрение к простому люду, которыми пышут заключительные строфы «Поэта и толпы». Поэтому на протяжении нескольких страниц своей монографии Д. Д. Благой пытается исказить предельно внятную суть пушкинского стихотворения, доказывая, что «чернью» Пушкин именует исключительно аристократические круги.

Главным доводом в пользу такой подтасовки исследователю послужило свидетельство С. П. Шевырева, записанное П. В. Анненковым: «Пушкин терпеть не мог, когда с ним говорили о стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочесть. В досаде он прочел „Чернь“ и, кончив, с сердцем сказал: „В другой раз не станут просить“» 109. (Первоначально стихотворение «Поэт и толпа» называлось «Иамб», а затем «Чернь».)