Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Несть числа попыткам хоть как-то оправдать постыдную и нелепую трусость Пушкина, особенно с тех пор, как его объявили идеальным воплощением русского человека и предметом национальной гордыни. «Детям (Герцену, Огареву), женщинам, молодым людям было понятно то, что не было понятно Пушкину, — в это не верится. Они понимали то, что Пушкин понял ценой бесчисленных унижений и обид к концу жизни? Ничего себе заблуждение! И это — умнейший человек России? Да, умнейший, потому что заблуждений не было. Была борьба за возможность жить и писать стихи» 98, — писал, к примеру, А. С. Кушнер.

В процитированном абзаце происходит бой с воображаемым оппонентом. Силы слишком неравны, поскольку в качестве противника выступает здравый смысл, оперирующий фактами. Приходится вслух признать, насколько убогим выглядит пушкинское малодушие, и отойти в глухой защите на последний рубеж обороны, после чего в ход идет вовсе беспомощный трюк — подмена понятий. Элементарное ползучее шкурничество объявлено борьбой мудреца за спасение его жизни, а в конечном счете, подвигом во имя творчества.

Возникает соблазн углубиться в полемические дебри, например, обсудить, насколько николаевский режим угрожал жизни Пушкина. Тут можно долго переливать из пустого в порожнее, не приходя к осмысленному результату.

Вряд ли нужно спорить и о том, каких результатов может добиться писатель, твердо решивший скрывать свой подлинный «образ мыслей, политический и религиозный» (XIII, 265) из страха перед властями. Ценность произведений, купленных такой ценой, заведомо будет проблематичной. Недвусмысленный вердикт в данном случае вынесли современники зрелого Пушкина, потерявшие интерес к его творчеству.

Предпринятое А. С. Кушнером боксирование с тенью лишено смысла, ибо давным-давно погибший поэт не нуждается в наших обличениях или похвалах. Но жизнь и творчество Пушкина, ставшие самой загадочной аномалией русской культуры, требуют наконец объяснения. Только и всего.

В поисках истины приходится соскрести золоченую коросту мифа. Тогда удается различить, что зрелый Пушкин в своем творчестве по большей части так же уклончив, неискренен, боязлив, как и в жизни. Львиная доля его мыслей и переживаний осталась под спудом, и лишь чтение пушкинских писем позволяет выяснить, насколько жадно он интересовался политикой и до чего болезненно воспринимал уродства российской деспотии.

Незадолго до гибели, в письме П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Пушкин писал: «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко» (XVI, 172–173, 393 — франц .). Процитированные пушкинские слова хорошо известны, часто поминаются, их принято воспринимать со скорбью и сочувствием.

Спору нет, при Николае I, под сенью полицейского режима в России самым пышным образом расцветало низкопоклонство и хамство. Однако, смею заметить, никак иначе и не могло быть, если даже знаменитый поэт, будучи лично знакомым с царем и пользуясь его благосклонностью, неизменно боялся урезонить власть, беспечно топтавшую его честь и достоинство.

И если Чаадаев « хорошо сделал », если « многое » в его статье « глубоко верно », спрашивается, что же мешало Пушкину громко высказаться в его поддержку? Наверно, тут камнем преткновения стало не что иное, как неизбывный, хронический страх перед властями. Напомню, что пушкинское письмо Чаадаеву не было даже отослано.

Вырисовывается достаточно простая и наглядная ситуация. Один из лучших, любимейших друзей поэта объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест за статью, в которой высказаны важные, насущные и справедливые мысли. А Пушкин опасается даже послать ему частное письмо со словами поддержки. Вот каковы на самом деле его верность друзьям и благородство, не говоря уж о смелости.

Здесь также уместно вспомнить, что автор программного стихотворения «Поэт и толпа» (1828) рьяно проповедовал упомянутое в письме « равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине » как божественное право поэта, рожденного «для вдохновенья, // Для звуков сладких и молитв» (III/1, 142). Замеченное противоречие с легкостью поддается объяснению, если догадаться, что провозглашенный Пушкиным лозунг «чистого искусства» на практике служил всего-навсего удобным прибежищем для изворотливого раба, который боится сказать лишнее и прогневать своего властелина.

Стихотворение «Поэт и толпа» написано всего лишь спустя два года после «Пророка». Оба произведения относятся к числу «программных» пушкинских шедевров, оба декларативны и автопортретны, но при этом они проникнуты взаимоисключающим пафосом. Во втором стихотворении поэт по-прежнему изображается как «божественный посланник» (III/1, 142), но он уже не пророк, а «своенравный чародей», который «сердца волнует, мучит» (III/1, 141) и весьма далек от намерения глаголом жечь сердца людей .

Пушкинский «небес избранник» (III/1, 142) питает глубокое отвращение к надуманному карикатурному «народу», неспособному оценить его пение:

Среди бесчисленных комментаторов пушкинских творений лишь один по достоинству оценил фальшивую выспренность этих строк. Д. И. Писарев писал: «Пушкин говорит, что поэту бессмысленно внимал хладный и надменный народ. Все три ругательные эпитета, которыми охарактеризован народ, не только сами по себе нелепы, но даже совершенно противоречат тем чертам, которыми сам же Пушкин обрисовывает народ в том же стихотворении» 99(курсив автора).

Если автопортрет поэта здесь любовно выписан небесной лазурью, густо замешанной на сахарном сиропе, то «народ» очерчен щедрыми мазками сажи. Предельная упрощенность изобразительной палитры неизбежно производит свойственный графомании эффект, когда автор высказывает нечто противоположное собственному замыслу.

«Что народ не может быть назван надменным , — видно из того, что этот народ смиренно кается перед поэтом в своих грехах, просит поэта быть его руководителем и обещает терпеливо и внимательно выслушивать его резкие наставления, — продолжает Д. И. Писарев. — А надменным оказывается, напротив того, поэт, который на эту смиренную просьбу народа отвечает: убирайтесь к черту! Хладным оказывается также поэт, которого не трогают ни пороки ближних, ни их раскаяние, ни их желание исправиться. Бессмысленным оказывается опять-таки тот же поэт, который, как мы увидим дальше, советует народу врачевать душевные недуги бичами, темницами и топорами . Если можно в чем-нибудь упрекнуть непосвященный народ, то разве только в том, что он, по свойственной всякому народу наклонности ротозейничать и кланяться в пояс, остановился слушать пение такого отъявленного кретина, а потом у этого же безнадежного кретина вздумал выпрашивать себе разумных советов» 100(курсив автора).