Николай Гуданец - Загадка Пушкина

С изрядным запозданием, 3 января 1827 г. он отвечает А. Х. Бенкендорфу:

«С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего Превосходительства, уведомляющее меня о Всемилостивейшем отзыве Его Величества косательно моей драмматической поэмы. Согласен что она более сбивается на исторической роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить. Жалею что я не в силах уже переделать мною однажды написанное.

В непродолжительном времени буду иметь честь, по приказанию Вашего Превосходительства, переслать Вам мелкие мои стихотворения» (XIII, 317).

Как видим, в письме нет ни малейших возражений, ни тени ропота. Поэт не осмелился оградить свою творческую свободу от высочайшего самодурства. Его отношения с полицейским государством неизменно характеризовались образцовой гармоничностью, ведь царь и шеф жандармов теряли чувство меры ровно в той же степени, в какой Пушкин утрачивал чувство собственного достоинства.

Лишь спустя девять лет, 23 октября 1835 года, в черновике письма А. Х. Бенкендорфу из-под пушкинского пера выплеснутся горькие строки: «…не знаю, чем мог я заслужить таковое небрежение — но ни один из русских писателей не притеснен более моего» (XVI, 57). В этих сетованиях нет ни грана преувеличения. Действительно, так оно и было, причем нелепые и унизительные притеснения царя и Бенкендорфа поэт изведал с самого начала, еще в 1826 году. Впрочем, свою единственную робкую жалобу он излил в обрывочном наброске, так и не отослав ее по назначению 95.

Получается, за все годы знакомства с царем Пушкин ни разу не осмелился возроптать, не попытался защитить свою честь.

Примечательно его поведение в 1834 году, когда Николай I умудрился настолько оскорбить и унизить поэта, что тот предпринял нечто вроде мятежа.

10 мая 1834 он пишет в дневнике: «Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н.<���аталье> Н.<���иколаевне>, и, нашед в нем отчет о присяге в.<���еликого> кн.<���язя>, писанный видно слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо г<���осудар>ю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Ж.<���уковскому>, который и объяснил его. Всё успокоилось. Г.<���осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным» (XII, 328–329).

Но это уже бунт на коленях, наедине с собой. Через день (12 мая) в очередном письме к жене он как ни в чем ни бывало сообщает обо всяких пустяках, никак не поминая о возмутительном перехвате их корреспонденции. Однако его раздражение и досада вскипают по нарастающей. 16 мая Пушкин шлет Наталье Николаевне совсем короткую весточку с ясным намеком: «Говорил я со Спасским о Пирмонтских водах; он желает, чтобы ты их принимала; и входил со мною в подробности, о которых по почте не хочу тебе писать» (XV, 149). Далее он добавил уточнение: «потому что не хочу, чтоб письма мужа к жене ходили по полиции», — но вовремя одумался и вычеркнул эту фразу. Покамест хроническая боязнь пересиливает его праведный гнев.

За неделю обида Пушкина дозрела, и в письме от 18 мая он смело режет правду в глаза: «Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что̀ может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны, нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет» (XV, 150).

У него зарождается дельная мысль: «плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином!» (XV, 150). По складу своему непоседливый и суетный муж Натали меньше всего годился на роль деревенского анахорета. Неудивительно, что его мечтания не сбылись.

К концу мая он совсем разгорячился и уже всерьез намеревается «со вздохом сложить камер-юнкерской мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором к сожалению не успел я пощеголять» (XV, 154). Однако прошение об отставке пока не подает, и его протест не выходит за рамки письма к жене: «Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?» (XV, 154).

Обратите внимание, в какой своеобычной манере Пушкин наносит свой ответный удар — с изрядным ехидством, отнюдь не напрямик.

Еще больше подколодного гнева он вкладывает в письмо Наталье Николаевне от 3 июня: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la lettre <���буквально — франц .>. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя; а вот что пишу для тебя…» (XV, 154).

Но муки от нанесенного оскорбления он переносит уже легче: «Веду себя порядочно, только то не хорошо, что расстроил себе желудок; и что желчь меня так и волнует. Да от желчи здесь не убережешься» (XV, 155).

8 июня поэт хандрит, мечтает об отставке и саркастически предостерегает Наталью Николаевну: «Жду от тебя письма об Ярополице. Но будь осторожна…. вероятно и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность» (XV, 157). Письмо содержит замечательный пассаж: «Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, не смотря на опыты жизни» (XV, 156).

Многие поколения пушкинистов будут с благоговейным восторгом цитировать эти горделивые слова, не замечая, что высказаны они только лишь в интимном письме. Действительно, царь и Бенкендорф смотрели на него « как на холопа », но ведь он молча позволял им это. Не смея перечить начальству, бывший «певец свободы» покорно глотал и мелкие, и крупные унижения, словно вразумленная затрещинами опасливая прислуга. А самое крупное оскорбление, перлюстрацию переписки с женой, он благополучно переварил всего лишь за месяц. Уже к 11 июня у него на сердце полегчало: «Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Чорт с ними» (XV, 158).