Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Впрочем, высказанное вскользь предположение Писарева превратилось, как видим, в общеупотребительную догму пушкинистики. Хотя работавший над статьями о Пушкине в тюремной камере, критик, разумеется, не располагал подшивками «Северной пчелы». Между тем никто из ученых не потрудился выяснить, какие именно печатные высказывания Булгарина повлекли за собой гневную пушкинскую отповедь.

Что ж, давайте ознакомимся с отзывом о пушкинском творчестве в статье «Рассмотрение Русских Альманахов», опубликованной в «Северной пчеле» № 41 за 1828 г. и прозрачно подписанной инициалами «Ф. Б.».

«Некоторые любители Поэзии, привыкшие к чтению сериозных сочинений, недовольны тем, что А. С. Пушкин пишет более легкие пиесы», — с укоризной отмечает Булгарин, имея в виду жестокие критические нападки на поэму «Граф Нулин». Однозначно взяв поэта под защиту, критик не скупится на похвалы новому пушкинскому творению: «Быстрота в слоге, блеск в изображениях переменяющихся на сцене лиц и картин, веселость, легкость рассказа, плавность и сладкозвучие стихов поставляют сию пиесу в число первоклассных произведений Поэзии» 124.

Не допуская и тени сомнений в пушкинском мастерстве, Булгарин расточает сплошные панегирики: «В Трагедии своей Борис Годунов он доказал, до какой степени гибок талант его, как он умеет владеть языком, и с каким искуством употребляет слог важный. Цыганы — есть одно из лучших созданий Поэзии в Европе, а не в одной России» 125.

Вдобавок критик решительно ограждает Пушкина от упреков в безнравственности, заявляя, что «Граф Нулин», по его мнению, «есть пиеса нравственная, в полном смысле слова. Граф Нулин изображен в таком виде, что ни один юноша не захочет быть на него похожим» 126.

Как видим, шаблонные утверждения пушкинистов не вполне добросовестны. Пышные хвалебные отзывы в «Северной пчеле» за 1828 г. никак не могли послужить поводом для стихотворения «Поэт и толпа».

Более того, в упомянутой статье Булгарин писал: «Можно ли повелевать вдохновением, приказывать гению? Нет! Поэт (т. е., поэт истинный, а не умный человек, пишущий стихи по желанию писать) — поэт пишет, что представляет ему воображение, что диктует сердце. Он не может, подобно Математику, разрешать темы или писать на заданные рифмы. Великий Шиллер, создавший Дон Карлоса и Валленштейна, писал застольные гимны. Гете, творец Фауста, любил отдыхать воображением в изображении сцен любви и пиров. Как можно требовать от поэта, чтобы он беспрестанно доказывал нравственные задачи ! Картины природы, сцены из общественной жизни, высокие порывы и заблуждения сердца человеческого, ум и безумие, — одним словом все, что только существует в природе, принадлежит поэзии, которая все украшая собою, говорит особенным языком. Нет науки — быть поэтом, для поэзии нет правил, исключая механизма стихов. Все, что хорошо, превращается в правила для потомства, и все роды хороши, если исполнены так, как исполняет Пушкин» 127(курсив добавлен).

Оказывается, одиозный Фаддей Венедиктович в 1828 году не только ставил Пушкина в один ряд с Шиллером и Гете, взахлеб превозносил его и рьяно защищал от критических укоров. Трудно не заметить, что Булгарин в своей статье предвосхитил важнейший лейтмотив зрелого Пушкина о независимости и неподотчетности творчества, прозвучавший позже в таких стихотворных манифестах, как «Поэт и толпа», «Поэту», «Поэт», наконец, «Памятник».

Не в первый раз возникает впечатление, что у пушкинистов принято строить рассуждения понаслышке, без изучения первоисточников, а то и вообще не пользуясь своей головой. Например, стихотворение «Поэт и толпа», по мнению Л. Я. Гинзбург, «является полемическим ответом на нападки официальных кругов, светского общества, а затем и журналистов, предпринявших начиная с 1830 года организованную травлю Пушкина» 128.

Если хорошенько подумать, ничего странного тут нет. Поскольку Пушкин «опередил свое время», как известно ныне каждому школьнику, он запросто мог в 1828 году написать стихотворение в ответ на события 1830 года. Как видим, в пушкинистике изобилие готовых штампов существенно упрощает процесс научной работы. Считается, раз поэт отвечал стихотворными резкостями на «травлю», значит, это происходило и в те годы, когда никакой «травли» еще не было в помине. То есть умозаключения исследователя могут идти по рефлекторной дуге, в обход полушарий головного мозга.

Итак, после 1828 г. Пушкин, горделиво провозглашая свою неангажированность, безусловно поет по булгаринским нотам. Разумеется, вряд ли он слепо поддался чужому влиянию, наверное, просто нашел у авторитетного критика поддержку своих заветных мыслей.

Спустя четыре года в неоконченной поэме «Езерский» Пушкин напишет, что «ветру и орлу // И сердцу девы нет закона», патетически завершив XIII строфу:

Легко рассудить, насколько эти хрестоматийные строки перекликаются с булгаринским утверждением в «Северной пчеле» о том, что «для поэзии нет правил».

Стихотворение «Поэт и толпа», где изображен «поэт-жрец философического романтизма молодых русских шеллингианцев» 129, по мнению Л. Я. Гинзбург, «неоднократно истолковывалось как признак временного идейного сближения Пушкина с романтиками-„любомудрами“» 130, чьим рупором служил журнал «Московский вестник». Именно там в начале 1829 г. оно и было впервые опубликовано под названием «Чернь».

Как помнит читатель, строки о резком противостоянии поэта и толпы впервые запестрели в черновиках Пушкина по ходу Кишиневского кризиса, то есть задолго до знакомства с московскими «любомудрами». Но тогда речь шла о тщетности усилий поэта, который напрасно говорит «языком Истины свободной» (II/1, 266) перед «толпой», разумеется, «боязливой» (II/1, 293), «суетной, холодной», «ничтожной и глухой» (II/1, 266). Тем самым подразумевалось, что «певец свободы» отчаялся без толку проповедовать перед «толпой», которой «смешон глас правды благородный» (II/1, 293), и поэтому «закаялся» писать «либеральный бред» (XIII, 79).

Обязанность поэта быть правдивым и благородным еще не ставилась под сомнение, проблема заключалась лишь в том, что его читатели якобы плохи.

На новом творческом этапе автор «Поэта и толпы» уже видит своих читателей настолько мерзкими, что любовь к ближнему и служение делу истины становятся для «божественного посланника» унизительными. Презрительно отвергая любые моральные нормы, он повинуется лишь прихоти своего вольного вдохновения. Ничего подобного ни «русские шеллингианцы», ни вообще какие-либо вменяемые русские мыслители тогда не проповедовали.

Такая смердяковщина осмелилась возвысить голос гораздо позже, в романах М. П. Арцыбашева и стихах З. Н. Гиппиус, а у Пушкина она еще далека от блаженной самоуверенности, срывается на яростный взвизг. И в подтексте его стихов нетрудно различить все ту же потребность вырвать клыки у своей совести, что сквозит в кишиневских черновиках, но только теперь смещаются акценты и сгущаются краски.