Николай Гуданец - Загадка Пушкина

От него, родовитого аристократа и «божественного посланника», нахальный критик потребовал проникнуться устремлениями «народа», сиречь презренных кухарок и дворников, чтобы выражать их нужды и чаяния, «отражать в себе» их убогую жизнь. Быть поэтом как таковым, согласно Киреевскому, недостаточно, ведь «небес избранник» обязан всей душой сродниться с гущей темного простонародья. Что еще возмутительнее, критик излагал свой жалкий вздор под соусом ненавистного для Пушкина служения общественной пользе, за которое поэт подвергся гонениям в цветущей юности.

На мой взгляд, источник пушкинского вдохновения в данном случае установлен бесспорно. А чтобы убедить сомневающихся, давайте обратим внимание на время и место публикации стихотворения. Сочинив предельно резкую отповедь Киреевскому под заглавием «Чернь», Пушкин решил ее опубликовать, причем незамедлительно, все в том же «Московском Вестнике» за январь, «когда не только прервались идейные и даже деловые связи Пушкина с журналом, но и „Московский вестник“ перестал, в сущности, быть органом „любомудров“, что произошло уже в конце 1828 года» 143(Л. Я. Гинзбург).

Теперь, поскольку стало ясно, на какую именно критическую статью откликнулся Пушкин стихотворением «Поэт и толпа», заложенный в нем смысл предельно проясняется. До сих пор многочисленные толкователи этого пушкинского произведения отчаянно плутали между трех слов, «народ», «чернь» и «толпа», выстраивая свои рассуждения на кажущихся очевидными нестыковках. (Вообще говоря, согласно традиционному подходу пушкинистов, если в сакральном тексте гения вдруг явно вспучиваются дурацкие огрехи, они служат путеводной нитью к восхитительному глубинному смыслу).

К примеру, В. С. Соловьев писал: «назло очевидности, не позволяющей принимать в буквальном смысле слова „чернь“ и „народ“, Пушкина до сих пор одни восхваляют, а другие порицают за его аристократизм по отношению к народу». По его мнению, в обоих случаях смысл стихотворения воспринят искаженно, ведь «поэт не мог иметь враждебного столкновения с простым народом из-за поэзии, этому народу неизвестной», следовательно, у Пушкина поэту противостоит «не общественная, а умственная и нравственная чернь» 144.

Действительно, с одной стороны, и впрямь нельзя предположить, будто сплошь безграмотные простолюдины могли бы требовать от Пушкина нравоучительных виршей. С другой же стороны, рассудительные выкладки философа все-таки неудобоваримы, поскольку они плохо вяжутся с буквально помянутыми в стихах горшками, метлами, бичами, топорами и темницами.

Развивая свои аргументы, склонный к экзальтации В. С. Соловьев прибегал к достаточно хлестким выражениям: «О Пушкине разные люди бывали разного мнения. Но, кажется, никто никогда не признавал за ним безвкусия и слабоумия. Но какая высокая степень безвкусия нужна была бы для того, чтобы бранить „поденщиками“ действительных поденщиков и укорять людей, материально нуждающихся, за эту их нужду, и какая высочайшая степень слабоумия потребовалась бы для того, чтобы изобразить поэта пререкающимся с действительными поденщиками о статуе Аполлона Бельведерского!» 145.

Указанные недоразумения бесследно развеиваются, если понять, что в стихотворении речь идет о читательской « толпе », которую Киреевский называет « народом », но в глазах Пушкина это презренная тупая « чернь ». Все три слова используются как целиком взаимозаменяемые, фигуральных истолкований они не допускают, никаких логических сбоев и противоречивого смешения коннотаций тут на самом деле нет.

Кошмарный выплеск пушкинской ярости в «Поэте и толпе» порожден ложным прочтением статьи в «Московском вестнике». Следуя канону романтиков, критик призвал поэта возвыситься, прочувствовать и выразить сокровенный дух русского народа, но тот вычитал в его словах требование унизиться, подлаживаясь к запросам простонародья.

Осознавая всю глубину плачевного недоразумения, однако же не приходится утверждать, будто молодой критик выдвигал совсем уж нелепые, вульгарные и оскорбительные требования к поэту. Так что статья Киреевского и по уровню мышления, и по корректности суждений весьма отличается от пушкинского отклика на нее.

Как видим, Пушкин и впрямь не изменял своему обыкновению, он вовсе не растрачивал порох по мелочам, не отвечал на тупые придирки, как до сих пор казалось литературоведам. Оказывается, пылкий поэт взялся за перо, чтобы возразить по кардинальному вопросу. Он отверг попытку критика навязать ему совершенно чуждый подход к творчеству, а именно, духовное слияние с народом и служение народному благу.

В бешенстве он вынес высокомерный приговор « народу », желчно рисуя самыми черными красками заведомо отвратительный, по его убеждению, простой люд — тупой, злобный, приземленный, всюду ищущий убогой выгоды, чуждый божественному великолепию искусства, а потому способный воспринять лишь плоские рифмованные нравоучения.

Пушкин действительно ставит между словами «народ» и «чернь» абсолютный знак равенства. Какой бы смехотворной ни казалась В. С. Соловьеву констатация пушкинского «безвкусия и слабоумия», к тому же в «высочайшей степени», отвергнуть ее уже не получается.

«Трагична правота обеих спорящих сторон и взаимная несправедливость обеих. Трагичен этот хор — „Чернь“, бьющий себя в грудь и требующий духовного хлеба от гения. Трагичен и гений, которому нечего дать его обступившим» 146, — проникновенно писал Вячеслав Иванов, оказавшийся далеко не первым и не последним, кого обаяние пушкинского слога спровоцировало на невольную близорукую фальшь. Обратившись непосредственно к тексту стихотворения, мы видим, что действительно трагическое положение трудового люда, в большинстве своем темного, забитого и душевно исковерканного, не вызывает у поэта ничего, кроме чванного презрения и желчной ненависти, давая ему впридачу повод залюбоваться собой.

Для вящей объективности отметим, что, сообразно своей личной системе ценностей, Пушкин оказывается кругом и несокрушимо прав. Его восторженная любовь к самому себе, пылкая, цельная и безграничная, попросту не оставляла места для чувства солидарности с другими людьми. Если уж он, по свидетельству Мицкевича, не видел повода ненавидеть царя, гноившего на каторге лучших пушкинских друзей, то уж тем более ему не приходилось питать сострадания к простому народу, к этим « противным, как гробы », жалким « рабам нужды ».

В том, насколько все это делает честь уму и сердцу Пушкина, читатель может разобраться самостоятельно. Гораздо более существенным представляется тот факт, что стержневой пафос стихотворения «Чернь» лежит совсем в другой плоскости, нежели утверждали В. С. Соловьев, А. А. Блок, Б. В. Томашевский, В. Я. Кирпотин, С. М. Бонди, Л. Я. Гинзбург, Ю. В. Лебедев и многие другие. С возмущением отмежевавшись от «непосвященной» «толпы», Пушкин изъявил отнюдь не «стремление „защитить“ поэзию» 147, как выразился Вяч. Иванов, но категорический отказ следовать пожеланиям И. В. Киреевского, а именно, «разделять надежды своего отечества» и «отражать в себе жизнь своего народа».