Николай Гуданец - Загадка Пушкина

К немалому прискорбию, «один из самых фундаментальных трудов последних десятилетий» 164, как выразился председатель Пушкинской комиссии ИРЛИ РАН В. С. Непомнящий, энциклопедическое четырехтомное издание «Пушкин в прижизненной критике» (1996–2008) благоразумно скрыто от глаз широкой публики и учащейся молодежи. Оно, представьте себе, выпущено мизерным тиражом в 2000 экземпляров и притом вообще в открытую продажу не поступило 165.

Ясное дело, прижизненные рецензии на Пушкина стали пыльным скелетом в запертом чулане. Академическая братия брезгует разобрать неудобное наследие по косточкам и тем паче не рискует выставить его на всеобщее обозрение.

Иным исследователям кажется гораздо более интересным и выгодным занятием скрупулезно копаться в альковных приключениях поэта и биографиях его любовниц. Но ведь было бы, как минимум, поучительно выяснить, почему же современники не смогли оценить по достоинству абсолютные шедевры Пушкина, ныне признанные верхом совершенства, и до какой степени простирались косность, глухота и слепота тогдашних критиков.

Что ж, обратимся хотя бы к сборнику В. А. Зелинского «Русская критическая литература о произведениях А. С. Пушкина», пускай фрагментарному и лишенному научного аппарата, изданному пятью выпусками в 1887–1897 гг.

Попробуем ознакомиться с наиболее значимыми статьями из самых популярных журналов, начиная с 1828 года, когда в отзывах на произведения Пушкина, наряду с безудержными похвалами, вдруг впервые зазвучали нотки порицания.

Отслеживая лейтмотивы претензий к поэту, прежде всего замечаем, что его часто обвиняли в отсутствии самостоятельности, во вторичности его крупнейших произведений.

Например, Кс. А. Полевой в рецензии на «Полтаву» (1829) писал: «Что видели мы доселе в созданиях Пушкина? Если не выражение чуждого духа, то подражание тому, что уже развито было гениями других стран и веков» 166. Однако «Полтаву» критик хвалит, считает ее произведением самобытным и народным, где выражен «совершенно новый род поэзии, извлекаемый из русского взгляда поэта на предметы» 167. В чем именно такой взгляд состоит и чем он отличается от британского либо немецкого, автор, впрочем, никак не разъясняет.

Четырьмя годами позже его старший брат Н. А. Полевой в разборе «Бориса Годунова» (1833) утверждал, что Пушкин явился «как подражатель певца Британского», поэтому «бледен и ничтожен его Кавказский Пленник , нерешительны его Бахчисарайский фонтан и Цыганы и легок Евгений Онегин , Русский снимок с лица Дон-Жуанова, так же, как Кавказский Пленник и Алеко были снимками с Чайльд-Гарольдова лица. Все это было вдохновлено Пушкину Байроном, и пересказано с французского перевода прозою — литографические эстампы с прекраснейших произведений живописи» 168.

Предельно уничижительный отзыв достаточно трезв и не лишен меткости. Впрочем, далее автор слегка подсластил пилюлю, расценивая введение Пушкиным « Байронизма » в русскую поэзию как «шаг положительный, вперед» 169.

Такого рода нареканиями сплошь пестрят страницы сборника, составленного В. А. Зелинским, и лишь один из критиков осмеливается перечить общему хору. Автор рецензии на «Полтаву» в «Сыне Отечества» за 1829 год решительно защищает поэта от обвинений в подражательстве: « Кавказский пленник, Бахчисарайский фонтан, Братья разбойники, Цыганы, Онегин принадлежат к Байроновской школе, и вылиты в формы, созданные великим певцом Британии. Однакож Пушкин есть не подражатель Байрона, а последователь его, и у нас имеет тем большее достоинство, что он первый ввел этот род, и заставил полюбить его гениальными своими произведениями» 170.

Статья подписана инициалами Ф. Б., и это значит, за Пушкина заступился не кто иной, как соиздатель «Сына Отечества» Ф. В. Булгарин. Ничего удивительного, тогда они еще дружили, и поэт охотно печатался в популярнейшей «Северной пчеле».

Также не вызывают удивления сплошные упреки в подражательности, если рассмотреть ситуацию в ее развитии, от истоков.

Началось с того, что в 1820 году крайне одаренный мальчик публикует сказочную поэму, явное подражание Ариосту. Его творение вызывает много шума и, в целом, благожелательный прием. В конце концов, его талант несомненен, пускай подрастает, авось выйдет толк.

Вскоре знаменитый мальчик начинает публиковать романтические поэмы, на разные лады подражая Байрону. Ого, у нас появился русский Байрон! Того и гляди, отечественная словесность достигнет наконец мирового уровня. Ладно, мальчик, пиши, там поглядим…

Но вот прославленный и всеми любимый мальчик, чья слава достигла зенита, публикует историческую драму, беспомощное подражание хроникам Шекспира… Стоп! Позвольте, господа, но ведь мальчику стукнуло уже тридцать лет. В таком цветущем возрасте ему пора бы написать хоть что-то оригинальное, свое, ни на кого не похожее.

Если для юного поэта критики подыскивали «достойных предков в мировой литературе» 171, то от зрелого мастера они, разумеется, ожидали самостоятельности, фундаментальной новизны, небывалых прорывов и открытий.

Рецензенты наперебой стали требовать от Пушкина самобытности, а вот ее-то у него как раз и не водилось. Хуже того, взять ее напрокат было, по определению, неоткуда. С лицейской поры он всегда, неизменно вдохновлялся чужими шедеврами, причем к тридцатилетию поэта сей факт стал для всех очевидным и, конечно же, несносным.

Что самое прискорбное, сравнения с заемными образцами его собственные творения никак не выдерживали. Ни один критик, будучи в здравом уме, не мог утверждать, будто Пушкин равновелик Байрону или Шекспиру.

В письме М. П. Погодину (11 июля 1832 года) Пушкин пожаловался на то, что его «лет 10 сряду хвалили Бог весть за что, а разругали за „Годунова“ и „Полтаву“. У нас критика, конечно, ниже даже и публики, не только самой литературы» (XV, 27). Обидчивый поэт не понял, что сначала его хвалили за неимением лучшего, подбадривали авансом, а потом попросту терпение публики иссякло.

Всем стало ясно, что русского Данте или Гете из Пушкина не получилось. В довершение конфуза он умудрился сочинить куцые, бледные подражания и «Фаусту», и «Божественной комедии», наглядно выявив ими масштаб своего дарования. Пускай написанные им в 1830 году терцины «В начале жизни школу помню я…» не были опубликованы при жизни, но «Сцена из Фауста» (1825) увидела свет в «Московском Вестнике» за 1828 год (см. II/2, 1171).

Привыкший к бурным похвалам поэт даже не догадывался, какое впечатление произведет его публикация. Читатели смогли воочию убедиться, до чего жалкой выглядит сотня игривых пушкинских строчек на фоне титанической поэмы немецкого классика. После этого вряд ли хоть кто-то мог всерьез считать Пушкина будущим «русским Гете» (или «русским Байроном», «русским Шекспиром» и так далее).