Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Далее Булгарин пишет: «Но я пребыл верен моему мнению, что дарование Пушкина только сбилось с пути, начертанного ему Природою, а не погибло, и Альманах Северные цветы на 1832 год, обрадовал меня чрезвычайно, убедив, что я не ошибся в моей вере. — Моцарт и Сальери, Эхо, Анчар, Древо яда , суть произведения дарования юного, сильного разумом и душою, суть отголоски Поэзии современной, высокой, трогательной, томной, грустной, но крепительной и неувядаемой. Звуки сии не гибнут в воздухе, слова не тлеют вместе с бумагою. Такая Поэзия начертывает свои знаки в сердце человеческом, которое тверже сохраняет все высокое и сильное, нежели гранит и медь» 182.

Снова мы с изумлением видим в статье Булгарина отголосок позднейших пушкинских строк. Якобы злейший враг и гонитель гения рассыпается в похвалах и даже вкрапливает неявную цитату из Горация в переложении Державина, с трехлетним упреждением в точности предвосхищая мотивы пушкинского «Памятника»!

Предположение, будто Пушкин прямо черпал вдохновение для своих поэтических манифестов из опусов Булгарина, выглядит абсолютно диким с традиционной, мифологизированной точки зрения. Но тогда остается допустить, что поэт вовсе не читал отзывы популярнейшего критика о себе. Или все же положить тексты рядышком и сравнить их.

Так и поступил в свое время П. Н. Столпянский, заметивший явную перекличку между стихами Пушкина и откликом на поэму «Цыганы» в «Северной Пчеле» за 1828 год. Полемизируя с «Вестником Европы» М. Т. Каченовского, рецензент заявлял, что «тесные любители форм, пущенных за закон обычаем и давностью», неправы, ибо поэт «свободен в выборе своего предмета, и если не избрал предмета исторического, то способен придавать лицам такие характеры, а происшествиям такое направление и развязку, какие ему заблагорассудятся. Не менее того он свободен в выборах формы и отделке стихов: во всех сих случаях он руководствуется только воображением, вкусом и некоторыми правилами безусловно» 183.

Приведя эту цитату, Столпянский рассуждает:

Проповедь свободного искусства выражена слишком ярко и, что очень важно для читателя того времени, в чересчур популярном и понятном изложении. Но вот что небезынтересно отметить. Эта статья появилась в «Северной Пчеле» в № 65-м, т. е., в марте месяце, а 15-го августа того же года Пушкин написал свое наиболее яркое стихотворение, посвященное свободе искусства:

Наконец, считаем уместным здесь же указать на замечательное сходство рассуждений, приводимых «Северной Пчелой», с сонетом Пушкина «Поэту». Он, т. е. поэт, по мнению «Северной Пчелы», свободен в выборе своего предмета, а Пушкин восклицает:

Воздав должное наблюдательности П. Н. Столпянского, вернемся к статье в журнале «Сын Отечества» за 1833 год. В ней Булгарин, осыпав поэта похвалами, патетически восклицает: «Итак, утешьтесь, любители Поэзии высокой, благородной, утешьтесь, истинные друзья таланта Пушкина! Сей талант не упал; он еще полон силы и жизни, но он, подобно соловью, теперь не в поре и не на месте пения» 185.

Опять же благосклонному критику приходится, в унисон с А. Ф. Воейковым, П. А. Вяземским и братьями Полевыми, мечтать о будущих грандиозных свершениях Пушкина. К тому времени со дня первой пушкинской публикации прошло вот уже без малого двадцать лет [18] Первой публикацией Пушкина стало стихотворение «К другу стихотворцу», напечатанное в «Вестнике Европы», 1814, № 13. (См.: I, 438). . Талантливый поэт за такой внушительный срок вполне мог бы предъявить публике нечто большее, чем залог дальнейших радужных надежд.

Что всего поразительнее, ворчливо порицая неких «недальновидных критиков», провозгласивших «совершенный упадок» Пушкина, Булгарин высек самого себя. Именно он и как раз в таких выражениях весной 1830 года на страницах «Северной пчелы» (№ 35) немилосердно разгромил VII главу «Евгения Онегина», вышедшую, как и предыдущие, отдельной брошюрой: «Ни одной мысли в этой водянистой VII главе. Ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения». И, завершая пассаж, он припечатал сразу на двух языках: «Совершенное падение, chute complète!» 186.

В той рецензии Булгарин обрушил на Пушкина целый шквал ядовитых придирок и острых издевок: «Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, каковы, например, глава VII Евгения Онегина ? Мы сперва подумали, что это мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава VII есть произведение сочинителя Руслана и Людмилы , пока книгопродавцы нас не убедили в этом. Эта глава VII — два маленькие печатные листика, — испещрены такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже Евгений Вельский кажется чем-то похожим на дело» 187.

Балансируя на грани политического доноса, Булгарин ставил Пушкину в упрек, что его участие в недавней русско-турецкой войне, «удивившей мир и стяжавшей России уважение», не принесло плодов вдохновения: «Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей Поэзии появился опять Онегин , бледный, слабый…. сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину» 188.

Прежняя цветистая лесть сменилась категорическим поношением: «Все вводные и вставные части, все посторонние описания так ничтожны, что нам верить не хочется, чтоб можно было печатать такие мелочи! Разумеется, что как в предыдущих главах, так и в этой, Автор часто говорит о себе, о своей скуке, томленье, о своей мертвой душе (см. стр. 9, стих 5), которой все кажется темно, и проч. Великий Байрон уж так утомил нас всеми этими выходками, что мы сами чувствуем невольное томление, слыша беспрерывное повторение одного и того же» 189.

Словно бы начисто забыв свою прошлогоднюю статью в «Сыне Отечества», теперь критик не склонен защищать поэта от назойливых упреков во вторичности: «О том, что Онегин есть неудачное подражанье Чайльд-Гарольду и Дон Жуану , давно уже объявлено было в Русских Журналах» 190.

На этом рецензия в «Северной пчеле» от 22 марта заканчивалась, и ее окончание появилось в № 39, от 1 апреля. Оно также изобиловало разнокалиберными колкостями, подытоженными следующим образом: «В целой главе VII, нет блестящих стихов, прежних стихов Автора, исключая двух строф XXXVI и XXXVII, которые очень хороши. Две строфы в целой книге! Зато стихов прозаических и непонятно-модных бездна, и все описания состоят только из наименования вещей, из которых состоит предмет, без всякого распорядка слов» 191(курсив автора).

Булгарин завершил отчаянно разгромную статью с глумливым прискорбием: «Больно и жалко, но должно сказать правду. Мы видели с радостью подоблачный полет певца Руслана и Людмилы , и теперь с сожалением видим печальный поход его Онегина , тихим шагом, по большой дороге нашей Словесности» 192.