Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Подразумеваемое обвинение современников Пушкина в эстетическом кретинизме обрело непрошибаемую прочность, благо уликами служили обрывочные цитаты, а тщательным изучением первоисточников пренебрегали.

Обратившись же непосредственно к критическим статьям той поры, мы обнаруживаем, что признанная всеми еще в двадцатые годы гениальность Пушкина отнюдь не оспаривалась. В 1829 г. Ф. В. Булгарин писал о его ранних, «байронических» поэмах: «Для нас, Русских, сии произведения гения тем драгоценнее, что мы, кроме общих пиитических красот, наслаждаемся прелестями языка родного, который под чародейским пером Пушкина во сто раз сильнее и благозвучнее» 210.

Также и В. Т. Плаксин в 1831 г., прямо называя поэта гением, отмечал: «он материальную часть нашего языка знает лучше всех других Писателей; его можно назвать окончательным образователем внешней стороны нашей Поэзии; он в сладкозвучии стихов превзошел даже Батюшкова» 211.

В 1832 г. Н. И. Надеждин в итоговой рецензии на «Евгения Онегина» писал, что «последняя глава показалась нам ни чем не хуже первых». В ней критика восхитила та же, что и в предшествующих главах, «прихотливая резвость вольного воображения, порхающего легкокрылым мотыльком по узорчатому, но бесплодному полю светской бездушной жизни; та же яркая пестрота красок и цветов, мелькающих подвижною калейдоскопическою мозаикой; то же беглое, но цепкое остроумие, везде оставляющее следы легкого юмористического угрызения; та же чистота и гладкость стиха, всюду льющегося тонкой хрустальной струею» 212.

Н. А. Полевой в уже упомянутой рецензии (1833) на «Бориса Годунова» отзывается о Пушкине крайне лестно: «Стих Русский гнулся в руках его, как мягкий воск в руках искусного ваятеля; он пел у него на все лады, как струна на скрыпке Паганини. Нигде не является стих Пушкина таким мелодическим, как стих Жуковского, нигде не достигает он высокости стихов Державина; но зато в нем слышна гармония, составленная из силы Державина, нежности Озерова, простоты Крылова и музыкальности Жуковского» 213.

С поправкой на вычурность слога все это можно чистосердечно повторить и сегодня. Не так давно С. С. Аверинцев писал, что творчество Пушкина «дает читателю удивленное переживание некоторой особой гармонии между так называемой формой и так называемым содержанием — между движением стиха, фонетической „оркестровкой“ и проч., с одной стороны, и предметом изображения, с другой стороны» 214.

Тут замечательный ученый подметил самую важную особенность пушкинского таланта, которую поэт усиленно культивировал, достигнув непревзойденного мастерства. Именно ритм, интонация, эвфония у Пушкина приобрели небывалое, колдовское, исподволь завораживающее изящество. О том же самом свойстве, каждый по-своему, говорили современники поэта: «сладкозвучие», «чистота и гладкость», «гармония», разве что Аверинцев гораздо глубже разглядел суть и четче сформулировал ее.

Как видим, критики судили о Пушкине абсолютно точно и справедливо, оценивали его блистательный дар по достоинству, на красочные похвалы не скупились. Обвинить их в предвзятости либо слепоте невозможно.

Цитаты взяты мной из разных изданий, далеко не равных по калибру. Надеждинский «Телескоп» в 1832 г. только начал выходить, да и впоследствии особых лавров не снискал. Но два столпа тогдашней литературной периодики, журналы «Сын Отечества» и «Московский телеграф», пользовались наивысшей популярностью, вдобавок выражали позиции двух враждебных литературных станов, соответственно, охранительного и прогрессивного. Стоявшие на полюсах идейного противоборства литераторы все же благополучно сходились на том, что Пушкин безусловно гений и непревзойденный мастер стиха.

Его уровень владения слогом в прозе и драматургии также признавали безупречным. Скрывшийся под инициалами Н. К. автор в «Северной Пчеле» за 1834 г. пишет: «нет однако же сомнения, что лучший, приличнейший язык для Русской Драмы есть язык А. С. Пушкина» 215.

Чуть позже на страницах той же газеты некий Р. М., вкратце отозвавшись о достоинствах и недостатках пушкинской прозы («Повестей Белкина» и «Пиковой дамы»), почтительно замечает: «Впрочем строгое суждение об этих Повестях невозможно: они прикрыты эгидою имени Пушкина». Слова рецензента Ф. В. Булгарин снабдил подстрочным примечанием: «И еще очаровательностию изложения. Мы не знаем в Русской Литературе Повести, которая была бы написана так легко, приятно, правильно и отчетисто, как Пиковая Дама . Изд. С. Пч.» 216.

Если такие отзывы в пушкинистике считаются «огульным отрицанием» и официозной «травлей», то уму непостижимо, как должна выглядеть почтительная дань восхищения талантом. Можно бы впридачу привести ворох цитат из менее авторитетных изданий, но и без того ясно, что развязанная по наущению властей злобная кампания против поэта оказывается чистейшим беспардонным вымыслом.

Но вот резкое падение интереса к новым пушкинским творениям действительно наблюдалось. О постигшей поэта утрате читательской любви, как уже сказано, позже свидетельствовали Белинский и Герцен, а критики в тридцатые годы по свежим следам докапывались до причин разительной перемены.

Одной из первых попыток осмыслить происходящее стала рецензия Н. А. Полевого в «Московском телеграфе» за 1830 год, где разъясняются причины охлаждения публики к Пушкину: «Первая глава Онегина и две-три, последовавшие за нею, нравились и пленили, как превосходный опыт поэтического изображения общественных причуд, как доказательство, что и наш гордый язык, наши Московитские куклы могут при отзывах поэзии пробуждаться и составлять стройное, гармоническое целое. Но опыт все еще продолжается, краски и тени одинаковы, и картина все та же. Цена новости исчезла — и тот же Онегин нравится уже не так как прежде. Надобно прибавить, что поэт и сам утомился. В некоторых местах 7-й главы Онегина он далее повторяет сам себя» 217(курсив автора).

Критик мягко напоминает, что громкая слава поэта нарастала в атмосфере грез о грядущем национальном престиже. Радужные мечты о культурном величии России еще витают в воздухе прежде, чем обрушиться на Пушкина сокрушительным бумерангом.

Конечно, прав Н. А. Полевой, говоря о том, что злополучная седьмая глава «Евгения Онегина» ощутимо пробуксовывает. В сравнении с предыдущими она производит весьма невыгодное впечатление.

Верна и догадка критика о том, что автор сам устал от «Евгения Онегина». Пятая и шестая главы написаны в Михайловском в 1826 г. К седьмой главе поэт приступил только через год (в августе или сентябре 1827 г.), писал ее с большими перерывами, закончив работу над ней лишь к концу 1828 г. (см. VI, 661). Не очень-то похоже, что его тогда посещало бурное вдохновение. Да и вообще Пушкин, получив долгожданную свободу, распорядился ею не лучшим образом, обнаружив гораздо меньше трудолюбия, нежели в ссылке.