Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Соответственно, его автора, бесспорно искусного в ремесле стихосложения, не приходится считать ни мастером сюжета, ни титаном духовности, ни светочем разума, ни фундаментальным новатором, наконец.

Если нечто подобное выскажет школьник у доски, учитель с остервенением влепит ему двойку в журнал за неслыханное кощунство. Но намного кощунственнее и глупее не сознавать подлинный масштаб центрального пушкинского произведения, гораздо хуже не понимать, каким образом оно появилось на свет, и упорно лепетать о том, что «Евгений Онегин» является изумительным шедевром.

Выдающийся философ А. С. Панарин писал: «Модерн, породивший линейную парадигму в истории, вместе с нею породил и особый исторический расизм: отношение к людям прошлого как к недочеловекам, не имеющим права голоса ни в культуре, ни в политике» 230. Высказав столь меткий упрек, мыслитель воздержался от перехода на личности, но его слова в полной мере относятся к нынешним пушкинистам. Как это ни постыдно, теневая сторона ослепительного пушкинского культа предписывает научному сообществу шаблон уничижительного отношения к современникам поэта, то есть «исторический расизм» в чистом виде и злокачественной форме.

Пожалуй, крупнейшим современным специалистом в области непонимания Пушкина является В. С. Непомнящий, который писал, что «непонимание Пушкина современниками, и не только ими, редко носило характер резкого неприятия, а было в точном смысле слова глубоким, глубинным непониманием при внешнем „понимании“» 231.

Очевидно, роскошь настолько веского высказывания мог позволить себе лишь такой ученый, который постиг творчество Пушкина не внешне, а именно самым что ни на есть « глубоким, глубинным » образом. Поэтому книга В. С. Непомнящего «Поэзия и судьба» возбуждает удвоенный интерес. Далее читаем: «Пушкин воспроизвел и тем самым явил для умственного и сердечного осознания жизненные сущности и структуры универсальной значимости» 232.

Возникает ощущение, что автору подобных расплывчатых перлов не вполне подобает снисходительно трепать по загривку пушкинских современников. Пером он владеет гораздо хуже Вяземского или даже Надеждина. Но воздержимся от скороспелых выводов. Быть может, хоть где-то в своей книге В. С. Непомнящий все же сподобился уловить и выразить суть пушкинской гениальности. Например, так: «Естественность Пушкина, прозрачная, „понятная“ и в то же время непроницаемая и непостижимая, — это колыбель и форма тех родовых свойств его дара, которые мы называем гармонией и объективностью» 233.

Это высказывание можно перетасовать задом наперед и выбросить больше половины банальных словес без ущерба для озвученного ученым трюизма: «Гармоничность Пушкина стала колыбелью его прозрачной естественности». Но продираясь через синтаксический бурелом, воздвигнутый В. С. Непомнящим, мы кое-как соображаем, что коренное свойство пушкинского дарования исследователь смиренно считает непроницаемым и непостижимым . Тем самым помянутая им же возможность « умственного и сердечного осознания » сводится к нулю, а значит, проявленное современниками « глубинное непонимание » выглядит вполне извинительным.

Особого внимания заслуживает оксюморонное утверждение о «понятной» и «непостижимой» пушкинской «естественности». Оно настолько примелькалось в трудах пушкинстов, что выглядит чем-то вроде символа веры. Некогда Л. Леви-Брюль писал, что «умственная деятельность личности в нашем обществе, в какой бы форме она ни совершалась, должна быть подчинена закону противоречия» 234. Будь выдающийся мыслитель и антрополог знаком не только с верованиями гуичолов и банту, но и с базовыми дискурсивными операциями пушкинистики, вряд ли он позволил бы себе столь категорическое утверждение.

Допустим, В. С. Непомнящий не мастер анализа и обобщений, но ведь наверняка его научный талант сверкает другими гранями. В противном случае ему бы не удалось приобрести репутацию крупнейшего современного пушкиниста. Что ж, посмотрим, как он высказывается непосредственно о произведениях поэта.

«Особая роль „Евгения Онегина“ в жизни величайшего из русских писателей определила и положение романа в стихах в мировой литературе. Вряд ли существует произведение, которое, являя собой столь монументальное воплощение души и характера народа, столь глубокий и яркий художественный автопортрет нации, вместе с тем так всепоглощающе устремлялось бы к коренной проблеме общечеловеческого, всемирного бытия — проблеме человека и при этом сохраняло бы и выдерживало от начала до конца столь неподдельное и мощное исповедальное напряжение, так было бы полно обаянием живого и личного человеческого высказывания, так трепетало бы лиризмом в каждой из своих нескольких тысяч строк» 235(курсив автора).

Отважившись на такую титаническую характеристику, В. С. Непомнящий решительно перещеголял и опроверг не только пушкинских, но и некоторых собственных современников. Помнится, В. В. Набоков в комментариях к «Евгению Онегину» (опубликованных в 1964 г.) отчеканил: «Сочинение Пушкина — это прежде всего явление стиля» 236.

Разительное несходство мнений Непомнящего и Набокова заставляет предположить, что кто-то из них слегка заблуждается. А то и не слишком смыслит в литературе.

Тут, при некотором раздумии, мы обнаруживаем, что набоковский афоризм, по сути, звучит в унисон с высказываниями образца 1830-х годов. Повторим их вкратце для наглядности: «поэтический альбом живых впечатлений таланта, играющего своим богатством» (Н. И. Надеждин), «превосходный опыт поэтического изображения общественных причуд» (Н. А. Полевой), «Онегин хорош Пушкиным» (П. А. Вяземский).

Если же поверить словам В. С. Непомнящего, выходит, русский народ монументально хандрит и не знает, к чему приткнуться, вдобавок его лучшая половина печально грезит над чужеземной беллетристикой, а коренная общечеловеческая проблема сводится к мукам неразделенной любви. Еще надо сказать, что стилистика грандиозных восторгов пушкиниста отнюдь не свидетельствует о безукоризненном литературном вкусе.

Попробуем раскрыть его книгу на другой странице, где сказано вот что: «Наряду с процессом приближения и понимания, рядом с ним, шел другой процесс — мумификация Пушкина, превращение его в бонзу, в „официальное лицо“ культуры. Характера и масштабов это стало достигать беспрецедентных и почти культовых, с разнообразными оттенками — законоположенного почитания литературного будды, мертвенного догматизма, экстатического умиления и сентиментального фетишизма» 237.

Выходит, для автора не секрет, чем порождается помпезное пустословие о Пушкине (« монументально воплощающем », « всепоглощающе устремленном » и так далее, см. выше). К чему оно приводит, ему также известно: «Кумиротворение замораживало Пушкина как ключевую ценность культуры, перекрывало подступы к ней, вело к искажению содержания и смысла пушкинского творчества, в особенности зрелого и позднего, к затушевыванию и замалчиванию того, что не укладывалось в „официальный“ стереотип» 238.