Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Журнальная критика разобидела Пушкина до того горько, что весной 1834 года он писал М. П. Погодину: «Вообще пишу много про себя, а печатаю по неволе и единственно для денег; охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не поматерну» (XV, 124).

Надо сказать, похоронные «Литературные мечтания» Белинского тогда еще не были опубликованы, а фамилии четверых дураков угадываются сразу — это Булгарин, братья Полевые и Надеждин. С образчиками их ругани читатель уже знаком: Пушкина в один голос называли гением и лучшим поэтом России. Что же в их статьях так расстроило поэта?

Помянутое им «непонимание публики» в пушкинистике объясняется, как уже говорилось, стандартной формулой: «гений опередил свое время». Например, Б. В. Томашевский полагал: «Для многих современников Пушкин навсегда остался романтическим поэтом. Дальнейший его творческий путь представлялся уже неясным и непонятным». Образцово точный и скрупулезный в своих утверждениях исследователь на сей раз почему-то не называет имен и не приводит цитат. Попробуем восполнить его упущение.

«Образованная публика, знакомая с чужеземными произведениями, требовала нового рода в Поэзии и в Литературе вообще; остальная часть Русских читателей предчувствовала, что должно быть что-нибудь новое. Все ждали. Явился Пушкин. Едва перешагнув за рубеж детского возраста, он исполинскими шагами опередил всех своих предшественников и занял первое место непосредственно после Державина и Крылова, двух Поэтов, с которыми Пушкин не входил в состязание. Публика, оставив прежних своих идолов, бросилась к Пушкину, который заговорил с нею новым языком и представил ей Поэзию в новых формах, возбудил новые ощущения и новые мысли» 251.

Оказывается, вот что писал в 1833 году Ф. В. Булгарин, один из четверых непонятливых дураков, обложивших поэта похабной бранью. Мало того, критик признавал: «Этого переворота, этого впечатления нельзя было произвесть, не имея истинного гения; а потому дарование Пушкина столь же велико, как и заслуга» 252.

Впрочем, далее в статье говорится: «…и гении производят дурные вещи, когда идут не своим природным путем и берутся не за свое» 253.

Применительно к Пушкину такое высказывалось и раньше, например, Н. И. Надеждин еще в 1830 г. утверждал: «Но стихотворческий талант Пушкина есть сокровище неподдельное, с которого цена никогда спасть не может! Не усиливайся только он придавать ему фальшивого блеска — насильственной примесью веществ чуждых!.. Ввались опять в свою колею — иди своей дорогою: и я уверен, что Пушкин заиграет опять блестящей звездою на горизонте нашей словесности…» 254.

Годом раньше П. Я. Чаадаев прислал Пушкину письмо, где с нескрываемой горечью сказано: «Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает мне идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой» (XIV, 44, 394 — франц .).

Вряд ли можно гадать, чем именно вызваны укоризненные призывы Чаадаева весной 1829 года, вскоре после публикации поэмы «Граф Нулин» и стихотворения «Чернь».

Что же касается Ф. В. Булгарина, то в 1883 году он рассуждал следующим образом: «Идея и чувство той же самой Поэзии [Байрона] потрясли душу Пушкина, но они раздались в ней не сильно, а потому и отразились невнятно, неявственно. Но как эти звуки были первые на Русском языке, которого красота, сила и гибкость до сих пор употреблялась почти исключительно на одни блестки, то слух целой России обратился к Поэту своего века. Начало прельстило, удивило всех и породило высокие надежды. Не в гнев будь сказано Поэту — он не исполнил всех наших надежд, и я укоряю его потому только, что, по моему убеждению, он добровольно отогнал от себя современное вдохновение, и ища новых путей, сбился с пути, указанного ему Природой, пути, на котором тщетно и печально ждал его покинутый им гений!» 255.

Казалось бы, суть булгаринских почтительных укоров нетрудно понять при взгляде с теоретических высот современной пушкинистики. Благодаря классическим трудам Г. А. Гуковского мы ныне знаем, что Пушкин пришел «к реализму и к народности как принципам нового искусства, выросшего из романтизма начала века, но явившегося новым этапом художественного мышления по сравнению с ним» 256. Поскольку злокозненный Булгарин не читал Гуковского, картина вырисовывается совершенно ясная. Гениальный поэт проложил магистральный путь великой русской литературы, а от него по недомыслию требовали возврата в старую колею романтизма.

Ну что ж, Б. В. Томашевский вроде бы совершенно прав, отмечая, что пушкинский «творческий путь представлялся уже неясным и непонятным» для современников, и нечего попусту цитировать написанную ретроградами унылую ахинею. Но для очистки совести попробуем все-таки вникнуть, как именно Ф. В. Булгарин понимал пушкинские поиски «новых путей», и в чем критик усматривал «природную», подобающую гениям верную стезю.

Продолжим ознакомление с булгаринской статьей в журнале «Сын Отечества» за 1833 г., где говорится: «Хвалители же его, которым он верил (потому, что весьма приятно верить похвале и дружбе), полагая все достоинство Поэзии в гармонии языка и в живости картин, отвлекли Пушкина от Поэзии идей и чувствований и употребили все свои усилия, чтобы сделать из него только Артиста, Музыканта и Живописца» 257.

Впору не поверить своим глазам. Пятью годами раньше, в «Северной пчеле» за 1828 г. Булгарин, будучи среди дружелюбных «хвалителей» Пушкина, ретиво защищал принцип «искусства для искусства», настаивал на праве поэта писать, «что представляет ему воображение, что диктует сердце», а не «подобно Математику, разрешать темы» 258. Но теперь он высказывается совсем иначе: «Наши Эстетики и Поэты (разумеется, не все) никак не поняли, что гармония языка и Живопись суть второстепенные вспомогательные средства новой Поэзии идей и чувствований, и что в наше время Писатель без мыслей, без великих философических и нравственных истин, без сильных ощущений — есть просто гударь, хотя бы его рифмы были сладостнее Россиниевой музыки, а образы светлее Грёзовой головки» 259.