Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Объяснить концептуальную метаморфозу Булгарина легко. Конечно же, он выступает здесь в своем обычном амплуа чуткого флюгера и выразителя господствующих среди публики взглядов. Подлинная цена булгаринских высокопарных наставлений выясняется с учетом качества его же литературных опусов, где «великие истины» состоят по преимуществу в казенном патриотизме и восхвалении самодержавия, а непременной приправой к ним служат «нравственные сентенции, выбранные из детских прописей» 260, как выразился о нем И. В. Киреевский.

Но первостепенный интерес представляет как раз то обстоятельство, что предпринятая Булгариным суровая атака на концепцию «искусства для искусства» носит отчетливо конъюнктурный характер. Вспомним еще раз мемуарное свидетельство И. И. Панаева о том, что Пушкин, сменивший рубище пророка на тогу эстетствующего жреца, достаточно быстро утратил симпатии публики.

Еще один из «четверых дураков», Н. И. Надеждин, в 1832 г. писал о Пушкине: «Напрасно привычным ухом вслушиваешься в знакомую мелодию его звуков: они не отзываются уже тою неподдельно-естественною, неистощимо-живою, безбоязненно-самоуверенною свободою, которая, в прежних стихотворениях его, увлекала за собой непреодолимым очарованием. Как будто резвые крылья, носившие прежде вольную фантазию поэта, опали; как будто тайный враждебный демон затянул и осадил рьяного коня его» 261.

Абсолютно прозрачен намек критика на непреодолимое очарование безбоязненной свободы «в прежних стихотворениях его». Казалось бы, в подцензурных условиях нельзя было выразиться яснее, однако в том же году анонимный автор «Московского Телеграфа» в рецензии на третью часть собрания сочинений Пушкина отмечал еще откровеннее: «Повторяем, что в наружной отделке он все тот же: сладкозвучен, пленителен, игрив; но это не творец послания „К Ч<���аадае>ву“, „Андрея Шенье“, „Наполеона“, „К морю“ и пр. и пр. Направление его, взгляд, самое одушевление — совершенно изменились. Это не прежний задумчивый и грозный, сильный и пламенный выразитель дум и мечтаний своих ровесников : это нарядный, блестящий и умный светский человек, обладающий необыкновенным даром стихотворения» 262(курсив добавлен).

Позже В. Г. Белинский процитировал эти слова, ехидно потешаясь над «тонким и чутким вкусом» 263критика, но не раскусив горькую соль адресованного Пушкину упрека.

Итак, мы видим, что облюбованную Пушкиным концепцию «искусства для искусства» в конце концов подверг нареканиям даже Ф. В. Булгарин, а между тем другие критики ухитрялись печатно порицать поэта за измену идеалам свободолюбия!

Неизменная голословность, с которой пушкинисты возводят на современников Пушкина обвинения в непонимании, далеко не случайна. Оказывается, тогдашние критики вовсе не призывали поэта возвратиться к романтизму, наоборот, его «байронические» поэмы расценивались как подражательные. При этом претензии предъявлялись и к его новому творческому методу. С прискорбием современники писали о том, что сознательно избранная Пушкиным стратегия ухода в область мелкотемья и безмыслия вела прямиком к упадку могучего поэтического дара. «Пушкин не верен сам себе — вероломен к своему таланту» 264, — сетовал Н. И. Надеждин.

Напомню, В. Т. Плаксин в рецензии на «Бориса Годунова», опубликованной в «Сыне Отечества» в 1831 г., прямо называл Пушкина гением. Однако пышной похвале предшествовали пространные и словно бы отвлеченные рассуждения: «Гений не всегда чужд своекорыстных видов, но никогда не забывает человечества, коего он есть представитель и на службу коего явился» 265. Прежде, чем приступить к разбору пушкинской трагедии, критик счел нужным провозгласить, что «гений Поэта не принадлежит ему самому», поэтому «Поэт не имеет права направлять его к мелочным житейским расчетам, не может употреблять его, как игрушку» 266.

Придерживаясь тогдашнего журнального этикета, В. Т. Плаксин окутал ватой абстрактных сентенций недвусмысленно жесткий удар. В сказанном им просматривается и намек на безбожную дороговизну брошюрок с главами «Евгения Онегина» 267, и отсылка к нашумевшим словам Н. И. Надеждина, окрестившего роман в стихах «блестящей игрушкой» 268, и категорическое опровержение творческой позиции Пушкина, заявленной в стихотворении «Чернь».

Разумеется, тут любой пушкинист рефлекторно упрекнет критика в кондовом утилитаризме. Но ведь в словах В. Т. Плаксина слышен явственный отзвук именно тех воззрений, которые позже станут фундаментом великой русской литературы и сделают ее достоянием всего человечества. Безвестный ныне критик и преподаватель, при всей простодушной высокопарности его выражений, сумел предвосхитить дух отечественной словесности, спустя столетие описанный ретроспективно А. Ф. Лосевым: «Русская литература есть вопль против созерцательности, отвлеченности, схематизма; и вся она есть художественная и моральная исповедь и проповедь, политический памфлет и разоблачение, религиозное и социальное пророчество и воззвание, сплошная тревога и набат» 269.

Вот это и есть наше кровное, чисто русское, действительно « наше всё », уже не развлекательное чтиво, не упражнения в изяществе слога, но воплощенные дух и темперамент народа, помноженные на его историческую судьбу.

И вовсе не по недоразумению все мыслящие люди того времени, независимо от их воззрений, будь то Чаадаев, Надеждин или Булгарин, в один голос призывали прославленного поэта посвятить его лиру общественному служению.

Пушкинский статус национального классика ставит литературоведов перед незавидной дилеммой, либо признать последующий литературный процесс сплошным заблуждением, либо всеми правдами и неправдами вогнать Пушкина в главное русло нашей словесности. Приходится всячески затушевывать восхождение бывшего «певца свободы» к высотам «искусства для искусства», изобретать для него оправдания, объяснять, что он вовсе не то имел в виду. Вооружившись дратвой и кривыми иглами, пушкинисты испещряют подлинное лицо поэта косметическими швами, а затем имеют удовольствие толковать о его загадочной «непонятности».

Когда Пушкина объявляют отцом-основателем русской литературы, на ум приходит старая армейская шутка о марширующей роте, которая вся, кроме одного солдата, шагает не в ногу. Положа руку на сердце, приходится признать, что автор стихотворения «Чернь» выглядит белой вороной среди великих русских писателей и мыслителей XIX века, которые «испытывали жгучую потребность очищения, чистоты перед народом, острое чувство не только честного, справедливого, человеческого отношения к народу, но именно внутренней чистоты перед ним, обнаженной и очищенной совести» 270(А. Ф. Лосев).