Николай Гуданец - Загадка Пушкина

То, как относились к Пушкину его современники, довольно-таки точно описал В. Ф. Ходасевич: «Несмотря на всю свою славу, Пушкин при жизни не был достаточно глубоко оценен даже наиболее проницательными из своих современников. Он был любим и ценим как прекрасный лирик, как непревзойденный мастер стиха и слова — не более. Чаадаев все-таки смотрел сверху вниз на его „изящный гений“. Даже Жуковский с высоты своего переводного мистицизма считал его чем-то вроде гениального ребенка» 293.

Спустя полвека состоялось зарождение пушкинского мифа. Его первотолчком послужила речь, произнесённая Ф. М. Достоевским 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности. «Именно Достоевский установил, что Пушкин еще не понят, что понимание это есть еще дело будущего. Для понимания Пушкина открылась необходимость его наконец прочесть и изучить», — писал В. Ф. Ходасевич. Указывая, что благодаря Достоевскому «Пушкин открылся не только как „солнце нашей поэзии“, но и как пророческое явление», Ходасевич скрепя сердце признавал его речь «весьма оспоримой во многих ее критических частностях» 294.

Такая оценка, разумеется, чересчур смягчена. И. С. Тургенев в частном письме охарактеризовал выступление Достоевского четче: «Это очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия» 295. Позже Б. В. Томашевский рассудил, что «блестящая речь» великого писателя «характерна для Достоевского — и идет вся мимо Пушкина» 296.

Не в укор будь сказано, в своем достопамятном выступлении гениальный прозаик хватил через край, беспардонно приписывая поэту пророческую миссию, ту самую, от которой прощенный царем Пушкин бегал, как черт от ладана.

Но и через полсотни лет после речи Достоевского, как свидетельствует В. Ф. Ходасевич, в пушкинистике наблюдалось отсутствие «правильного чтения, необходимого для понимания и ему предшествующего». Ходасевич резонно замечает: «Чтобы понять писателя, надо его прежде всего правильно прочесть». При этом ему приходится откровенно признать, что продекларированное им извлечение сакрального смысла из творений Пушкина оказывается безуспешной процедурой, ибо «фактически дело до сих пор складывалось так, что весьма выдающиеся пушкинисты чаще всего оказывались весьма слабы, как только из области изучения текста и биографии переходили они в область оценки и толкования» 297.

Как помнит читатель, на протяжении последующих пятидесяти лет пушкинистика, по вескому свидетельству В. С. Непомнящего, также изобиловала «заблуждениями и нелепостями», будучи преисполненной «мертвенного догматизма, экстатического умиления и сентиментального фетишизма» 298.

Все эти упорные поиски несуществующего «пророческого» содержания в произведениях классика выглядят смешной несуразицей лишь до тех пор, пока мы не осознали, насколько сам ход мышления у пушкинистов идет вразрез с присущими науке логическими операциями.

Превратив себя в прислугу пушкинского мифа, ученые мужи с неизбежностью приобрели тот способ рассуждения, который единственно подобает приверженцам религиозного культа. Здесь уместно снова сослаться на труды Л. Леви-Брюля, разъяснившего нам специфические черты мистического, пра-логического мышления. По его наблюдениям, «все то, что шокировало и приводило бы в отчаяние мышление, подчиненное принципу противоречия, все это допускается пра-логическим мышлением» 299. Отсюда ясно, в частности, почему и В. Ф. Ходасевич, и В. С. Непомнящий способны непринужденно попирать азы логики, утверждая о наличии в произведениях Пушкина глубинного смысла, не изведанного никем, а значит, в том числе ими самими.

Хотя бы на примере мнимого непонимания поэта современниками мы видим, насколько вероучение о Пушкине носит мистический характер, ибо оно, в соответствии с описанием Л. Леви-Брюля, «непроницаемо для того, что мы называем опытом, т. е. для выводов, которые может извлечь наблюдение из объективных связей между явлениями» 300. Таким образом, пушкиноведение, подобно всякому основанному на мифологии культу, «имеет свой собственный опыт, насквозь мистический, гораздо более полный, глубокий, категорический, чем тот, часто двусмысленный опыт, относительно которого мышление в собственном смысле слова знает, что оно должно принять его, но вместе с тем подвергать проверке» 301.

Как это ни поразительно, культ Пушкина в России является не столько повальным заблуждением литературоведов или целенаправленной фальсификацией идеологов, сколько продуктом массового регресса к первобытному складу мышления. Кстати говоря, тем колоритнее выглядит непременная для пушкинистов приверженность историческому расизму.

Также следует отметить, что В. Ф. Ходасевич оказался далеко не ясновидцем, поскольку в 1932 г. на страницах издававшейся в Париже эмигрантской газеты «Возрождение» он провозглашал: «Для советского пушкинизма настают времена, когда, как всему живому в России, ему придется уйти в подполье», поскольку «большевикам не нужен и вреден не только пушкинизм, но и прежде всего — сам Пушкин» 302.

Вопреки этому мрачному прогнозу, Пушкин вскоре оказался востребован творцами большевистского мифа, в частности, как апостол свободолюбия, всегда гонимый царским правительством и под конец подло им затравленный, а также как великий мудрец, не понятый современниками. Занимая видное место в пантеоне советского коммунистического вероисповедания, Пушкин исправно служил суррогатом святого великомученика, теребившим христианские струнки в душах атеистов.

Впрочем, банкротство «единственно верного» марскистско-ленинского учения в России не слишком затронуло фундамент квазирелигиозного пушкинского культа.

Современники ясно видели, что творческая зрелость Пушкина ознаменовалась переходом от опасного свободомыслия к благонамеренному безмыслию. Подобная трезвость суждений стала невозможной в следующем веке, когда пушкинское обаяние подкрепил его несокрушимый авторитет национального классика. Вдобавок знакомство с первоисточниками перестало входить в число непременных академических добродетелей. К примеру, Л. Я. Гинзбург утверждала: «Пушкин объявлен был устарелым в период, когда он разрешал насущнейшие проблемы современности большого масштаба. Это скоро обнаружил Белинский (после временной недооценки Пушкина)» 303.

Похоже, исследовательница смутно припоминает, что сначала Белинский ругал Пушкина, потом одобрял. Разумеется, критик может хвалить поэта лишь за разрешение «насущнейших проблем современности». А Пушкин классик, и ему по рангу положено решать проблемы «большого масштаба». Примерно такой уровень рассуждений и ход мысли прослеживается в словах Л. Я. Гинзбург.