Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Спрашивается, какую такую « силу мысли » мог обнаружить поэт, который стал хронически скрывать « свои взгляды », боясь выволочки от властей?

Щекотливый вопрос исчерпывающе разъясняется Б. В. Томашевским: «Неуловимость мысли Пушкина являлась досадным фактом для позднейшего усвоения его поколениями, для которых в литературе все заключается в „мысли“. Русская литература богата была всяческими проблемами и всяческой философией. Казалось немыслимым, чтобы величайший поэт этими проблемами как раз и был беден. Для усвоения, ассимиляции Пушкина необходимо было его осмысление, примышление к Пушкину некоего „миросозерцания“, которое являлось бы своего рода паспортом для входа в литературу, патентом на звание русского классика» 319.

Насколько могу поверить собственным глазам, тут автор четко дает понять, что Пушкин умственно « беден », и его мнимая « сила мысли » заключается в наивном извлечении несуществующего « миросозерцания » из его творений. Таким образом, исследователи, одержимые расхожими представлениями о литературном величии, зря тужатся приписать пушкинским творениям интеллектуальную мощь и глубину.

Возмущенный дремучим идиотизмом книги М. О. Гершензона «Мудрость Пушкина» (1919), Б. В. Томашевский ненароком проговаривается и путается. На первой странице статьи он отмечает «неуловимость мысли Пушкина» как «досадный факт», а в заключение характеризует Пушкина как «поэта, не прячущего своей мысли, а наоборот, добивающегося исключительной ясности» 320.

Подчеркиваю, статья «Интерпретация Пушкина» опубликована в 1925-м году, еще до того, как определилась генеральная линия ВКП(б) на безудержное восхваление наиглавнейшего отечественного поэта. Впоследствии за принижение его величия грозили неприятности куда похлеще, чем санкт-петербургская гауптвахта. Полицейский ошейник Пушкина, покорно принятый им от Николая I, благополучно унаследовала пушкинистика при Сталине.

Но незадолго до этого Б. В. Томашевский сумел вскользь дать разгадку одной из самых удручающих загадок пушкинистики. Он объяснил, что зияющая умственная пустота творений Пушкина неумолимо провоцирует читателей на привчитывание.

Как правило, у великих писателей именно в зрелости происходит расцвет их индивидуальности, наиболее полно раскрывается богатство и своеобычность их мировоззрения. Но творческая судьба Пушкина складывалась диаметрально противоположным, противоестественным для гения образом. Лавируя между боязнью властей и жаждой сохранить популярность, он сделал ставку на чисто стилистическое мастерство, стараясь неукоснительно избегать самовыражения.

Такой неординарный подход к творчеству повлек за собой закономерные последствия, ничуть не таинственные.

Человеческой психике присуще свойство проекции, впервые подмеченное З. Фрейдом: все мы склонны приписывать другим свои собственные мысли, чувства, мотивы, черты характера. Вначале описав проекцию как защитный механизм, в поздних работах З. Фрейд уже усматривал в ней «метод понимания», который в сознании человека «играет главную роль, определяя наш способ представления внешнего мира» 321(«Тотем и табу»).

Рефлекторную тягу к выбросу проекций не следует воспринимать как отклонение от нормы, она присуща нашей психике всегда. Проекцию нельзя считать сплошной ошибкой, ведь без нее стало бы вообще невозможным взаимопонимание людей. «В известном смысле всякое восприятие есть проецирование» 322, — писали М. Хоркхаймер и Т. Адорно.

Как вправе сказать уже не психоаналитик, а филолог, окружающий мир является текстом, из которого человек вычитывает прежде всего самого себя. (Кстати говоря, автор этой книги вряд ли избежит обвинения в том, что его представление о Пушкине ложно и представляет собой лишь проекцию личных качеств.)

Самым простым и наглядным примером психологической проекции является то, как мы прочерчиваем в уме несуществующие линии между звездами, вследствие чего видим абрисы созвездий на небосклоне. Точно так же читатель невольно видит отсутствующие контуры мысли в пушкинских творениях.

Абрам Терц, он же А. Д. Синявский, в «Прогулках с Пушкиным» обронил ставшую скандальной фразу: «Пустота — содержимое Пушкина» 323. Парадоксальный афоризм, как оказывается теперь, обладает строго научным смыслом. Сама природа человеческой психики не терпит торричеллиевой пустоты Пушкина и, заполняя ее собственным содержимым, преодолевает horror vacui [21] Ужас пустоты — лат . .

Принято считать, что пушкинские творения способен полноценно воспринять только зрелый, умудренный опытом человек. «Но если Пушкин приходит к нам с детства, то мы по-настоящему приходим к нему лишь с годами» 324, — писал, например, А. Т. Твардовский. Так оно и есть, ничего удивительного. Юному читателю просто нечем заполнять душевные и умственные зияния пушкинских текстов.

Некогда Ю. Н. Тынянов отметил, что внимание исследователя Пушкина прежде всего привлекает «многократное и противоречивое осмысление его творчества со стороны современников и позднейших литературных поколений» 325. Впрочем, важнейшая научная проблема осталась неразрешенной и с годами превратилась в повод для бездумного восхищения. «Никто, быть может, из мировых писателей не дает возможностей для такой свободы толкований, как он» 326, — восторженно писал В. С. Непомнящий о Пушкине. Подмеченное свойство действительно беспрецедентно, и не худо бы наконец объяснить его причину.

Благодаря эффекту психологической проекции возникает пресловутое «многоразличие смыслов, вскрываемых в произведениях Пушкина» 327(В. Ф. Ходасевич). А там уж всяк привносит в текст на свой салтык все, что угодно, и за здравие, и за упокой. Вот откуда в Пушкине обнаруживаются и простота, и «глубокая, потаенная общая духовная умудренность» 328(С. Л. Франк), и «благоуханный гуманизм» (В. Г. Белинский), и мизантропия, и ницшеанство, и революционность, и монархизм, и патриотизм, и космополитизм, и атеизм, и православие.

Вот отчего Пушкин неисчерпаем, универсален и предельно близок каждому читателю, вот почему он окружен почитанием и обожанием при любой смене государственного режима, вот каким образом он созвучен всякой доминирующей идеологии.

Как видим, никакой загадки тут нет.

Когда Белинский писал, что «Пушкин навсегда затворился в этом гордом величии непонятого и оскорбленного художника» 329, замечательный критик попросту не догадался, что тот и впрямь очутился в « заколдованном круге своей личности » — суетной, корыстной и трусоватой. В недобрую минуту поэту померещилось, что решительный отказ от борьбы сулит ему свободу и благополучие. Ни того, ни другого он так и не достиг.