Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Мы ошибемся в цене его современников, если забудем, сколько сил этого великолепного таланта потрачено было на ветер, на детские игрушки для взрослых» 340, — сказал о Пушкине В. О. Ключевский в 1880 г. Ныне его справедливые слова благополучно забыты.

Было бы неправильно сводить все духовные проблемы николаевской эпохи к политической борьбе за введение конституции и отмену крепостного права. Стоявшие перед российским обществом «тревожные, болезненные вопросы» (В. Г. Белинский) имели давнее и глубокое происхождение.

После раскола XVII века русская святость впала в летаргию, по меткому выражению Г. П. Федотова 341, на целых сто лет, вплоть до подвизания преподобного Серафима Саровского. Вдобавок по ходу этого летаргического сна петровские реформы омертвили русскую церковь, превратив ее в канцелярский придаток государства. Крайне точно подметил А. М. Панченко: «Смысл петровских реформ вовсе не европеизация, как принято думать, смысл ее — секуляризация, обмирщение» 342.

Но мало того, помимо церкви Петр I сокрушил традиционный российский уклад. И этот двойной удар оказался нокаутирующим.

В тогдашней Европе победоносные идеи Просвещения атаковали религию и сословное устройство общества, однако не затрагивали народных традиций. Но в России уже абсолютно нечего было противопоставить натиску религиозного и этического хаоса. Ее элита не имела вообще никакого иммунитета от плоского атеизма французских мыслителей.

Когда и вера, и традиции растоптаны, мыслящему человеку приходится искать смысл жизни самостоятельно, в одиночку, а это непосильный труд даже для целого поколения. Очутившись на развалинах духовных ценностей и ориентиров, общество мучительно деградирует. Как известно, история повторяется. Все последствия нравственного упадка полной чашей вкусили обитатели сегодняшней России, дважды пережившей в ХХ веке и крах традиционного уклада, и разгром доминировавшего вероисповедания, сначала православного, затем коммунистического.

А в России XIX века самой насущной задачей стала выработка нового религиозного и нравственного миросозерцания взамен прежнего, напрочь дискредитированного и разрушенного реформами Петра.

Без такого духовного стержня индивид оказывался абсолютно безоружным и перед натиском нового буржуазного уклада, и под катком полицейского режима, — тем двойным прессом, который начал утюжить Россию в конце первой трети XIX века, и которому вся последующая русская литература пыталась противостоять, мучительно нащупывая метафизические и этические основы человеческого бытия.

Современный психотерапевт В. Франкл пишет: «Ныне мы живем в эру разрушающихся и исчезающих традиций. Поэтому, вместо того чтобы новые ценности создавались посредством обнаружения уникальных смыслов, происходит обратное. Универсальные ценности приходят в упадок. Поэтому все большее число людей охватывается чувством бесцельности и пустоты, или, как я это называю, экзистенциальным вакуумом» 343.

Собственно, вся книга Франкла «Человек в поисках смысла» посвящена проблеме «экзистенциального вакуума», который характеризуется «ощущением внутренней пустоты, чувством глубочайшей смыслоутраты» 344, широко распространившемся в США и Европе после второй мировой войны. Автор назвал это явление «ноогенным неврозом» и счел его принципиально новым душевным недомоганием ХХ века, прокладывающим дорогу конформизму и тоталитаризму.

Однако человеку русской культуры при знакомстве с описанием синдрома «экзистенциального вакуума» моментально приходит на ум Евгений Онегин, изнемогавший от беспричинной и безысходной тоски. Это человек, абсолютно лишенный духовных точек опоры, разъедаемый тотальным скепсисом. В России начала XIX века такой тип невротика возник совершенно закономерно, на руинах церковности и традиционной морали.

Приходится отбросить достаточно вульгарное социологическое толкование Онегина как «лишнего человека», изнывающего под гнетом самодержавия. Пушкинский герой оказывается точным описанием невротика, измученного «экзистенциальным вакуумом».

«Евгений Онегин» никак не «энциклопедия русской жизни», по хрестоматийному выражению Белинского, это скорее «карманное зеркало петербургской молодежи» (XIII, 133), как выразился П. А. Плетнев в письме к Пушкину. И в этом зеркале очень выпукло и точно отразился человек, снедаемый духовной опустошенностью, не находящий опоры ни в разрушенном традиционном укладе, ни в религии. Герой поэмы оказался явлением чрезвычайно узнаваемым, широко распространенным в среде образованной российской молодежи. Более того, он породил в русской литературе целую череду «лишних людей», известную каждому школьнику.

Таким образом, нуждаются в уточнении известные слова Герцена о том, что русский народ «в ответ на царский призыв организоваться — ответил через сто лет громадным явлением Пушкина» 345. Я бы перефразировал это изречение так: по свидетельству Пушкина, Россия ответила на реформы Петра повальным неврозом своей элиты.

Это прекрасно понимал Ф. М. Достоевский, писавший в предисловии к публикации свой речи о Пушкине в «Дневнике писателя» за 1880 г., что в «Евгении Онегине» поэт указал на «самую больную язву составившегося у нас после великой петровской реформы общества», изобразив «отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого… в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего» 346.

Здесь великому прозаику удалось выразить то, чего напрочь не понимал сам автор романа в стихах. Даже Н. В. Гоголь, безгранично преданный памяти обожаемого им поэта, скрепя сердце отметил: «Он хотел было изобразить в Онегине современного человека и разрешить какую-то современную задачу — и не мог» 347.

Действительный, а не легендарный уровень интеллектуального развития Пушкина достаточно характеризуется тем фактом, что он явно страдал отсутствием способности к умозаключениям и обобщениям. Поэтому поэт выполнил в «Евгении Онегине» только половину задачи, стоящей перед каждым, кто берется за перо: автор сумел дать достоверное изображение, но не смог его осмыслить.

«Пушкин оказал благотворное влияние, обративши взор народа на дорогу, по которой должны были пройти другие. Он не высказал полного смысла явлений русской природы и жизни, но зато со стороны формы он сделал из них все, что можно было сделать, не касаясь внутреннего содержания их. И оттого-то после Пушкина уже не могло удовлетворять простое изображение предмета; от поэта потребовали, чтобы он дал смысл описываемым явлениям, чтобы он умел схватить в своих творениях не одни видимые отличия предмета, но и самый его внутренний характер» 348, — писал в 1856 г. Н. А. Добролюбов.