Николай Гуданец - Загадка Пушкина

В черновом автографе девятая строка выглядит иначе: «Измял, всклокочил вихорь шумный» (III/1, 593). Но единственный на все стихотворение живой и энергичный глагол, «всклокочил», поэт в окончательной редакции вычеркнул.

Корифей советской пушкинистики Д. Д. Благой усматривает здесь повод для восхищения пушкинским мастерством: «В окончательном тексте Пушкин снял второй глагол „всклокочил“, представляющий собой и в смысловом и в грамматическом отношении совершенно ненужную в данном случае тавтологию и потому не только не усиливающий, но ослабляющий выразительность первого глагола „измял“» 2.

В приведенной цитате блистает целая россыпь научных перлов. Назвав тавтологию « совершенно ненужной в данном случае », Д. Д. Благой тем самым подразумевает, что науке известны случаи, когда она нужна. Замечательный, прямо-таки революционный прорыв в стилистике.

Впрочем, в той же главе, дюжиной страниц ранее Д. Д. Благой называет И. И. Пущина жертвой «трагической декабрьской катастрофы» 3. Читателю остается лишь гадать, то ли ученый подразумевал, что катастрофы бывают и не трагические, то ли здесь тот самый случай, когда стилистическая оплошность необходима.

А тавтология « в грамматическом отношении », как выразился высокоученый пушкиновед, вообще невозможна, ибо она по определению заключается в сочетании слов, однородных по смыслу, но разнородных грамматически, например, «масло масляное» 4.

Строго говоря, маститый Д. Д. Благой называет здесь тавтологией плеоназм, то есть «накопление в речи слов, имеющих то же значение и потому излишних» 5. Но стоит ли удивляться, если сам Пушкин, как мы увидим немного далее, путает грозу с бурей? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Так или иначе, здесь мы видим, что поэт выбрал из двух глаголов более вялый и менее колоритный. Как ни парадоксально, окончательным стал вариант, снижающий выразительность строки. В этом есть свой резон, ведь сочный и живописный глагол «всклокочил» слишком выделяется на общем фоне, довольно-таки невыразительном.

Такое стремление поступаться живописностью и броскостью ради общей гармонии чрезвычайно характерно для Пушкина. Он не ищет предельно точных или парадоксальных эпитетов, он чурается блеска и роскоши метафор, для него предпочтительнее удобочитаемая простенькая гладкопись.

Оттого-то пушкинская лирика часто балансирует на грани банальности, порой даже переступая эту грань.

Тем не менее, в пресной стилистике стихотворения «Арион» несколько чужеродными выглядят два эпитета, «кормщик умный» и «вихорь шумный». Они бросаются в глаза еще и благодаря пышной, богатой рифме. Обычно у Пушкина встречаются блеклые рифмы, придающие стихотворению пресловутые легкость и гладкость. А роскошная, полнозвучная рифма неизбежно привлекает внимание читателя и побуждает к более тщательному осмыслению. Ну что ж, давайте вчитаемся.

О кормщике сказано совсем немного, лишь то, что он «умный». Значит, это его основное, наиболее заметное и важное отличительное качество. Неужели Пушкин намекает на то, что все остальные люди на челне, кроме кормщика, глупы? Вряд ли, хотя по-иному истолковать это место невозможно.

А назвав вихорь «шумным», автор употребил далеко не самое подходящее и выразительное слово. Так можно сказать о шаловливом ребенке, но не о грозном, гибельном вихре. Шторм ведь сопровождается не шумом, а воем или ревом…

Ах да, ни «воющий», ни «ревущий» не рифмуются со словом «умный». Экая незадача.

Как видим, оба эпитета, «умный» и «шумный», явно выделенные на общем непритязательном фоне, отнюдь не блещут художественными достоинствами и лишены сколько-нибудь вразумительного содержания. Стало быть, Пушкин употребил их только ради невзначай подвернувшейся звучной, богатой рифмы. Подыскать иное объяснение невозможно.

Итак, в небольшом стихотворении мы наткнулись на два явных примера косноязычного рифмоплетства. Многовато.

Вдобавок лаконичное описание бури страдает художественной ущербностью и неточностью. Чтобы в этом убедиться, достаточно выделить его в отдельную фразу: «шумный вихрь измял лоно вод». У читателя не может закрасться и тени подозрения, что речь идет о неистовом шторме, способном потопить «грузный челн».

Читаем дальше. Жеманное и кокетливое «я, таинственный певец» безусловно лежит за гранью хорошего вкуса. На полном серьезе назвать самого себя «таинственным» способен только самовлюбленный пошляк.

Но будем справедливы к Пушкину, он и сам наверняка это заметил. Во всяком случае, пытался исправить: в черновиках сохранились варианты, где о певце говорится в третьем лице:

Не правда ли, так гораздо лучше? Жаль, что Пушкину не удалось ни заменить «я» на «он», ни хотя бы вычеркнуть предельно фальшивый эпитет.

В следующей строке, «На берег выброшен грозою», читатель спотыкается об очередную нескладицу. Как гласит энциклопедия, гроза представляет собой «атмосферное явление, при котором в мощных кучево-дождевых облаках и между облаками и землёй возникают сильные электрические разряды — молнии, сопровождающиеся громом» 6. То есть гроза — это вовсе не буря, не шторм и не шквал. Это ливень, тучи и молнии, которые никоим образом не могут «выбросить на берег». И к тому же гроза никак не может разразиться «вдруг», «с налету», ведь приближающийся грозовой фронт хорошо виден мореходу издалека.

Может быть, во времена Пушкина это слово имело другие значения?

Обратимся к академическому «Словарю церковно-славянского и русского языка» (1847), где перечислены такие значения слова «гроза»: 1) Опасность, беда. 2) Строгость, страх. 3) Строгий человек, содержащий других в страхе. 4) Угроза. 5) Гром с молниею 7. Как видим, ни в одном из пяти смыслов «гроза» не может выбросить утопающего на берег.

Устранить нелепость могла бы минимальная правка: «На берег выброшен волною». Но тогда, увы, обеднилась бы замечательная эвфоническая прошивка строки, мерный рокот штормовых валов: « ре-ро-ро». Поэтому навсегда останется тайной: то ли автор не заметил словесный огрех, то ли пренебрег им ради благозвучия.

Наконец, добравшись до последних пяти строчек, мы начинаем понимать, почему при описании кораблекрушения и гибели всех своих спутников Пушкин ограничился сухой и лапидарной констатацией факта. Певца всерьез интересует только то, что происходит с его собственной персоной. В центре его внимания пребывает лишь он сам, а не умный кормщик с глупыми (по всей очевидности) пловцами. Страшная гибель моряков никак не взволновала поэта, и вместо того, чтобы почтить память товарищей скорбным песнопением, он преспокойно распевает «гимны прежние». Ему не о чем горевать, поскольку сам-то он благополучно спасся и легко отделался.