Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Вот о чем прямо говорится в концовке стихотворения. Вчитайтесь беспристрастно, и вы увидите, что текст благоухает неприкрытым, чудовищным в своем простодушии эгоизмом.

Это не натяжка, не побочная нелепица, это суть натуры Пушкина. Он именно это искренне выразил.

Здесь было бы не к месту приводить все цитаты из пушкинских творений, где явственно видны его инфантильное слепое себялюбие, ледяной цинизм и желчная мизантропия. Такая подборка заняла бы чересчур много места, и мы прибережем эту тему для другого раза.

Но применительно к разбираемому стихотворению нельзя не отметить пушкинское циничное равнодушие к чужой гибели вкупе с черствым самодовольством. Тут не случайный вывих пера, не авторский недосмотр, а глубинное и органичное свойство его натуры. Обратимся к фактам.

Жутко читать отзыв Пушкина о кончине Байрона в письме П. А. Вяземскому в июне 1824 г.:

…вижу, что и тебе и Кюхельбекерно и тошно; тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии. Гений Байрона бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уже не тот пламенный демон который создал Гяура и Чильд-Гарольда (XIII, 99).

Сходным образом Пушкин отозвался и о гибели растерзанного толпой мусульманских фанатиков Грибоедова:

В прошедшем году я встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию. — «О боже мой, — сказал я горестно, — не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова!» — «Так что же? — ответил поэт. — Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал „Горе от ума“» 8.

Вряд ли Пушкин позволил себе такие приватные высказывания из склонности к позерству и ради романтического антуража. Судя по всему, в обоих случаях он продемонстрировал искреннее простодушие эгоцентрика, отнюдь не сознавая, какую леденящую оторопь с неизбежностью вызывают его слова.

Но вправе ли мы усмотреть в обоих случаях лишь патологическую неспособность к состраданию и цинизм неисправимого себялюбца? Нельзя ли вышеприведенные отвратительные высказывания о Байроне и Грибоедове истолковать как лучезарное и стоическое презрение к смерти? Боюсь, что нет, поскольку здесь напрашивается сравнение с тем, как Пушкин воспринял внезапную кончину закадычного друга, лицейского товарища и собрата по перу Антона Дельвига в январе 1831 года.

Пушкин очень сильно переживал утрату. Он признается в письме к П. А. Плетневу от 21 янв. 1831 г.: «Грустно, тоска. Вот первая смерть мною оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё.

Вчера провел я день с Нащокиным, который сильно поражен его смертию — говорили о нем, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так.

Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить. Будь здаров — и постараемся быть живы» (XVI, 147).

Почему на сей раз Пушкин далек от высокомерного хладнокровия и впервые проливает над усопшим слезы? Разумеется, нет ничего противоестественного и предосудительного в том, что человек переживает кончину друга гораздо острее, чем гибель великого поэта в далекой стране. Однако примечателен главный мотив скорби. Как явствует из письма, Пушкин сожалеет не о самом усопшем, а о том, что « мы без него осиротели ».

Еще одну важную подробность вспоминает П. В. Нащокин: «Когда известие о смерти барона Дельвига пришло в Москву, тогда мы были вместе с Пушкиным, и он, обратясь ко мне, сказал: — „Ну, Войныч, держись: в наши ряды постреливать стали“» 9.

Вот в чем, оказывается, дело. Горько потерять давнего друга и литературного соратника, но главное — скоропостижно и безвременно скончался ровесник. Во всех отношениях кончина Дельвига вплотную и непосредственно затрагивала самого Пушкина, и уж к этому он не мог отнестись с обычным пренебрежительным спокойствием. Чем толще скорлупа эгоизма, тем ранимее ее содержимое.

Испытанное потрясение оказалось недолгим, и спустя полгода, 22 июля 1831 г., лучащийся жизнелюбием Пушкин пишет П. А. Плетневу: «Письмо твое от 19 крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивают только тело, другая убивают душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь всё еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет рости, выростет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы» (XIV, 197).

То есть не стоит горевать из-за чужой смерти, лучше порадоваться тому, что сам остался в живых. Судя по всему, именно эта безукоризненно логичная мысль положена в основу стихотворения «Арион».

Мы слишком привыкли к лакированному образу Пушкина, который нам преподносят со школьной скамьи, благостному и лучезарному. Правды в нем не больше, чем реализма в хохломской росписи на крышке бонбоньерки. Уместно привести два свидетельства мемуаристов, косвенно обрисовывающих реальный облик Пушкина — забубенного циника и кривляки, каким его видели современники.

Е. Н. Вревская сообщает о похоронах матери Пушкина: «Он сам привез ее тело в Святогорский монастырь, где она похоронена. После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнскою, которой до того времени он не знал. Между тем, как он сам мне рассказывал, нашлись люди в Петербурге, которые уверяли, что он при отпевании тела матери неприлично весел был» 10.

Даже самая лживая сплетня должна отличаться мало-мальским правдоподобием. Вряд ли люди по чистой наивности поверили в то, что Пушкин веселился у материнского гроба. Распространению этих слухов способствовала его репутация заядлого ерника. Невозможно вообразить, чтобы эдакое рассказывали бы, например, о Жуковском.

О том, как Пушкин навестил своего умирающего дядю, свидетельствует кн. П. А. Вяземский: «Бедный Василий Львович Пушкин скончался 20 августа (1830). Накануне был уже он совсем изнемогающий, но, увидя Александра, племянника, сказал ему: „как скучен Катенин!“ Перед этим читал он его в „Литературной Газете“. Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически. Пушкин был, однако же, очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя, как нельзя приличнее» 11.