Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Схожие разъяснения дает в другом издании Б. В. Томашевский: «Пушкин далеко отступил от традиционной формы мифа об Арионе, чудесно спасенном дельфином. Имя Ариона понадобилось ему, чтобы прикрыть истинный смысл стихотворения, рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта» 22.

А в «Поэтическом словаре» А. П. Квятковского «Арион» даже послужил иллюстрацией к статье «Эзоповский язык»: «Э<���зоповским>. я<���зыком>. написано стихотворение А. Пушкина „Арион“ (1827), в котором поэт подразумевает судьбу декабристов и определяет свое отношение к ним. Себя Пушкин изобразил в облике певца Ариона» (далее целиком приводится стихотворение) 23.

Да, вне всяких сомнений, в этом стихотворении аллегорически описывается восстание декабристов и связанный с ним перелом в судьбе Пушкина. Как подметил Г. С. Глебов в статье «Об „Арионе“», весьма символична даже дата его написания: «Первоначальный набросок „Ариона“ сделан Пушкиным в Петербурге через три дня после первой годовщины казни декабристов — 16 июля 1827 г.» 24.

И в данном случае представляется принципиально важным то, что Пушкин в «Арионе» повествует именно о себе и о своей судьбе. Обычно считается наивным напрямую отождествлять личность поэта с его лирическим «я». Но тут без такого прямого уподобления просто не обойтись. Как раз в автобиографичности стихотворения заложен его основной смысл.

Русскому читателю трудно отбросить школярское благоговение, с каким воспринимается знаменитое стихотворение классика, знакомое с отрочества и наизусть вызубренное за партой. Но если попробовать беспристрастно разобраться, что же именно сам Пушкин написал о себе и героических декабристах по существу, то в сухом остатке окажется совсем немного. Практически ничего воистину ценного.

Стихотворение создано в характерной для зрелого Пушкина манере: сквозь текст брезжит лишь приблизительный контур мысли, намеченной несколькими скудными штрихами. Читателю надлежит самостоятельно предаться размышлениям о судьбе, о Провидении, о жизни и смерти. Этой притягательной, важнейшей проблематике отдало дань множество поэтов от древности до наших дней. Но стихотворение «Арион» не содержит даже намека на то, что Пушкин хоть сколько-нибудь осмыслил тему гибели и спасения, привнес в нее хотя бы каплю своеобразия и новизны. Поэт ограничился лаконичной аллегорической зарисовкой, изображающей эпизод из собственной биографии.

Казалось бы, при разборе стихотворения нелепо пенять автору на то, чего он не выразил. Тем не менее, для наглядности попробуем перечислить то, мимо чего умудрился пройти Пушкин, описывая себя и декабристов.

В «Арионе» не только нет ни малейшего сочувствия к погибшим, как уже отмечалось выше, но вдобавок нет и тени раздумий о роке, о смерти, о подспудных сплетениях судеб человеческих. Нет размышлений о судьбах Отечества, хотя разгром декабрьского мятежа наложил глубочайший и тягостный отпечаток на все дальнейшее развитие российской государственности. Историческая катастрофа, гибельная для «друзей, братьев, товарищей» (XIII, 291), стала для Пушкина лишь поводом залюбоваться «таинственным певцом», который благополучно уцелел.

Итак, ни философским, ни историческим осмыслением трагедии декабристов «Арион» не блещет. В чем же кроется непреходящая ценность этого общеизвестного произведения?

К примеру, Г. С. Глебов патетически восклицает: «„Нас было много на челне“ — поэт включает себя в круг декабристов. Чрезвычайно смелое признание, политическая значимость которого очевидна!» 24.

Однако роль Пушкина в декабристском движении ни для кого не являлась секретом. Еще весной 1826 г. Жуковский сообщал ему: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством» (XIII, 271).

Ну, а после того, как император лично объявил Пушкину прощение всех былых проступков, для такого признания никакой смелости и не требовалось.

Главная беда не в том даже, что художественная ценность стихотворения заслоняется его идейно-политическим звучанием. Это вообще первородный грех официозного советского литературоведения, но в данном случае идеологический подтекст вообще высосан из пальца.

Вот как трактовал главную идею стихотворения Вс. Рождественский в пособии для школьников:

«Основной замысел Пушкина не ограничивался простым пересказом всем известного в его времена мифа и даже утверждением: „Пловцам я пел“. Идейная суть всего стихотворения в простой, но в высшей степени знаменательной строчке:

Этим простым эпитетом „прежние“ Пушкин сказал многое, очень многое. В годы, последовавшие за разгромом декабристского восстания, в годы яростного разгула царской реакции и всяческого преследования свободной мысли, поэт смело заявлял о своей преданности прежним вольнолюбивым идеалам» 25.

Подобная трактовка «Ариона» — с незначительными вариациями — общеупотребительна во всех научных материалах советского покроя, едва заходит речь о творчестве Пушкина после декабрьского восстания. К сожалению, недоразумение длится по сей день. Поскольку стихотворение включено в школьную программу, по сей день миллионы русских учеников ежегодно корпят над сочинениями о несгибаемом певце свободы Пушкине, который храбро продолжил дело декабристов и собственноручно сие засвидетельствовал строкой «Я гимны прежние пою». Но ведь это ложь. Полная чушь и неприкрытая ложь.

К 1827 году Пушкин уже не выказывал ни малейшей « преданности прежним вольнолюбивым идеалам ». Как отмечает С. Л. Франк, «политическое миросозерцание Пушкина, начиная с 1826 года, окончательно освобождается и от юношеского бунтарства, и от романтически-либеральной мечтательности» 26.

Вдобавок решительный отказ от «гимнов прежних», от вольнолюбивых стихов произошел гораздо раньше, и поэт сам указал на точную дату, когда именно это случилось. Как помнит читатель, в письме А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г. Пушкин назвал оду «Наполеон» своим «последним либеральным бредом», якобы написанным «в начале 1821 года» (XIII, 79).

Судя по авторской датировке в сборнике «Стихотворения А. Пушкина», изданном в 1826 г., ода «Наполеон» написана в сентябре — октябре 1821 г. (II/1, 1104). Действительно, с тех пор революционный пафос в поэзии Пушкина сходит на нет. Больше ни единого «гимна прежнего» не вышло из-под его пера. Как ножом отрезало.

Даже ортодоксальный Д. Д. Благой нехотя признает отказ поэта от революционной романтики, «которая была так характерна для декабристской поэзии первой половины 20-х годов и с которой Пушкин в основном расстался уже года за два до разгрома восстания» 27. Следует уточнить, что с поэтическим фрондерством было покончено не « в основном », а начисто, и не « года за два » до мятежа на Сенатской площади, а четырьмя годами ранее — и уже до гробовой доски.