Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Таким образом, нельзя не согласиться с комментарием в полном собрании сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова: «Стихи Пушкина, призывающие к терпению и надежде, заставили их <���декабристов> вспомнить о мечах, и от собственных мечей они продолжали ждать свободы вернее, чем от любви и дружества. Поэт обещает декабристам только амнистию и восстановление в правах, а не осуществление их заветного политического идеала, и в крепком рукопожатии, которым простился Пушкин с женою декабриста <���А. Г. Муравьевой>, проявилось не сочувствие этому идеалу, а только соболезнование горькой участи дорогих и близких людей» 37.

Однако Б. С. Мейлаха не устраивает подобная трактовка, поскольку великий русский поэт обязан быть по совместительству пламенным революционером. Напрочь игнорируя общую тональность и контекст стихотворения, пушкинист решительно возражает: «Речь идет вовсе не об амнистии, не о помиловании, а о том, что „темницы рухнут“ и борцы обретут вновь свое оружие („меч“)» 38.

Строго говоря, и такое прочтение возможно. Трудно понять, зачем Пушкин допустил в неподцензурном стихотворении мутную смысловую мешанину, разве что по небрежности. Но, так или иначе, из самого текста не вполне понятно, каким же образом «падут оковы» и, главное, «рухнут темницы». Если царь наконец помилует узников, то вряд ли он заодно распорядится снести остроги до основания. А если освободители придут в узилища с оружием в руках, это совсем не вяжется с «любовью и дружеством», проникающими « сквозьмрачные затворы».

Интересно примечание С. А. Соболевского к стихотворению «Во глубине сибирских руд…» в рукописном сборнике П. И. Бартенева. В Академическом собрании сочинений Пушкина оно процитировано так: «Здесь запись Соболевского без третьей строфы, которая приписана Бартеневым сбоку. Соболевским позднее над текстом приписано заглавие, зачеркнута в ст. 6 после слова „Надежда“ запятая, в последнем стихе начальное „И“ исправлено в „А“, в этом же стихе выскоблено слово „меч“, вместо него поставлен знак сноски (крест), а под стихотворением приписано: „(*) в списке здесь поставлено меч, но я твердо помню, что когда Пушкин мне эти стихи читал (а они сочинены им у меня в доме), то это было иначе. П<���ушкин> тогда слишком был благодарен государю за оказанные ему милости, чтобы мысль такая могла ему придти в голову“. Это сообщение Соболевского (кроме утверждения, что стихи сочинены у него в доме) не заслуживает доверия» (III/2, 1137).

Как ни забавно, С. А. Соболевский задолго до Б. С. Мейлаха усмотрел в слове «меч» символ революционного насилия. Но, будучи близко знаком с поэтом и хорошо зная его тогдашние политические взгляды, он не мог себе представить, что обласканный царем Пушкин способен отплатить черной неблагодарностью и сочинить стихотворный призыв к вооруженному мятежу.

Что касается безусловной и неизменной лояльности Пушкина к Николаю I, то о ней достаточно сказано ранее, и здесь повторяться ни к чему.

Но наши рассуждения страдали бы неполнотой без упоминания знаменитого ответа на послание Пушкина — стихотворения, написанного А. И. Одоевским в Читинском остроге:

В финале стихотворения, строго по законам композиции, развивается тема оков и меча:

Тут поневоле закрадывается сомнение: может быть, все-таки мы вслед за С. А. Венгеровым заблуждаемся, и как раз Б. С. Мейлах с А. И. Одоевским истолковали строку «И братья меч вам отдадут» правильно?

Что ж, полной ясности ради напомним читателю об отношении Пушкина к восстанию декабристов.

В июле 1828 г., давая правительственной комиссии письменные показания по делу об отрывке из элегии «Андрей Шенье», Пушкин пренебрежительно называет восстание 1825 года «нещастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков» 41. А в написанной по царскому повелению статье «О народном воспитании» (ноябрь 1826 г.) черным по белому значится: «должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей» (XI, 43).

Вряд ли Пушкин в обоих случаях кривил душой перед чиновниками и царем, давая такой уничижительный отзыв о декабристах, ведь он затронул побочную тему по собственному почину. Стало быть, он искренне сознавал, что плетью обуха не перешибешь.

Теперь давайте допустим, как настаивает Б. С. Мейлах, что в глубине сердца поэт лелеял надежды на победоносную революцию, и об этих потаенных чаяниях свидетельствует стихотворение «Во глубине сибирских руд…». Тогда слова Пушкина о «несчастном бунте» и образумившихся союзниках заговорщиков с их ничтожными замыслами и средствами выглядят не просто комплиментом властям, но омерзительным лицемерием. Не говоря уже о том, что ожидать успешного вооруженного восстания в николаевской России 1827 года мог только клинический умалишенный.

Так или иначе, неуклюжий сеанс идеологической престидижитации обернулся для фокусника смешным провалом. Вместо белого и пушистого кролика он, сам того не замечая, извлек из цилиндра пригоршню вонючей грязи. Стараниями Б. С. Мейлаха Пушкин предстает мятежным подпольщиком, но впридачу оказывается, как ни печально, двурушником и безнадежным придурком. Такова цена попытки привчитать в пушкинское послание ссыльным друзьям несуществующий революционный пафос.

Кстати говоря, схожий аргумент в полемике с Б. С. Мейлахом выдвигал В. С. Непомнящий, указывавший, что стихотворения «В Сибирь» и «Стансы» написаны практически одновременно, в декабре 1826 г. Таким образом, концовка послания декабристам «не могла иметь и намека на ту воинственность, которая связывается обычно со словом „меч“» 42. В противном случае, считает исследователь, Пушкин оказывается «оборотнем и двурушником» 43.

При этом В. С. Непомнящий ссылается на Д. Д. Благого, считавшего, что «великий поэт абсолютно искренен», когда он «почти одновременно обращается с приветственными стихами и к новому царю, и к поверженным декабристам» 44.

На мой взгляд, « абсолютная искренность » отнюдь не входила в число добродетелей Пушкина. К тому же предпринятые Александром I гонения произвели на поэта неизгладимое впечатление. По возвращении из ссылки этот записной храбрец и бесшабашный дуэлянт в отношениях с властями старался выглядеть паинькой. И тут уместнее говорить не о кристальной порядочности поэта, а о его похвальном здравомыслии вкупе с вполне извинительной опасливостью.