Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Такое надругательство над здравым смыслом уже ни в какие ворота не лезет. Возникает не столь уж редкое при знакомстве с трудами Д. Д. Благого впечатление, что его опусы рассчитаны на доверчивых идиотов, не читавших Пушкина вообще. Легко убедиться с текстами в руках, что пушкинский «Пророк» начисто лишен гражданского пафоса, а стихотворение «Поэт» и вовсе проповедует пренебрежение гражданским долгом и политической борьбой, провозглашая естественным уделом поэта одинокое бегство на лоно природы:

И вот в этих строчках, по мнению Благого, воплощены « высокие гражданские темы и мотивы »?! Излюбленные советской пушкинистикой приемы мошеннической демагогии здесь выходят за рамки мало-мальского приличия и правдоподобия.

Можно худо-бедно понять действия шулера, когда тот незаметно выуживает припрятанного в рукаве козырного туза и срывает банк. На то он и ловкач, в конце концов. Но невозможно понять логику ученого-пушкиноведа, который походя вытаскивает из кармана конфетный фантик и радостно объявляет его джокером.

Явно не от хорошей жизни он причисляет к « гимнам прежним » стихотворение «Поэт», тут же указывая, что оно написано месяц спустя после «Ариона».

Подобное шулерское передергивание колоды, когда хронология пушкинского творчества выворачивается сзаду наперед, стало коронным трюком Д. Д. Благого при манипуляциях над тринадцатой строкой «Ариона». Так, в качестве примера «гимнов прежних» он упоминает написанный годом позже «Анчар» как «один из самых замечательных образцов пушкинской гражданской поэзии» 55.

Что же касается стихотворения «Пророк», то здесь ход мысли Д. Д. Благого приходится реконструировать, словно скелет динозавра по обломку кости. Ключ к пониманию дает вскользь упомянутая пушкинистом « новая редакция заключительных четырех стихов », в котором поэт изображен провозвестником Божьей воли, но нет и намека на гражданственный пафос. Исследователь явно имеет в виду легендарный первоначальный вариант «Пророка», рассмотренный во второй части этой книги 56, то самое «корявейшее четырехстишие» (В. В. Вересаев) о веревке на шее, которое Пушкин сжег, затем приурочил стихотворение «Пророк» к аудиенции 8 сентября.

Для типичного homo soveticus такое рептильное бунтарство выглядит вполне естественным. Но при здравом размышлении очень странно выглядят восторженные разглагольствования Д. Д. Благого о Пушкине, «неизменная и порой глубоко мужественная искренность которого была одной из замечательных особенностей, присущих его облику и как человека и как поэта» 57. В данном случае ни о мужестве, ни об искренности, ни о готовности отвечать за свои слова не может быть и речи.

Куда ни кинь, как ни крути, получается ерунда. Д. Д. Благой проникновенно говорит о «верности поэта освободительным идеям и стремлениям» 58, уверяет, что «пафос воспевания „свободы миру“ в нем жив, как прежде» 59. И в качестве одного из немногих зыбких доказательств Д. Д. Благой преподносит черновую строфу, чей автограф благоразумно уничтожен самим Пушкиным, от греха подальше. Если это не подлог, то что же тогда прикажете называть мошенничеством?

Подведем неутешительные итоги. Советские литературоведы, начиная с авторов академических комментариев и кончая составителями школьных пособий, силятся доказать, что Пушкин после 1825-го года остался верен делу разгромленных декабристов и своим юношеским либеральным идеалам. Практически единственным текстом, подкрепляющим их утверждения, оказывается стихотворение «Арион», из которого выхватывают даже не строчку, а только лишь два слова: « гимны прежние ».

Но тут, как на грех, неизбежно возникает потребность в конкретных названиях стихотворений и цитатах из них. Столкнувшись с эдакой каверзной необходимостью, пушкинисты маются как черт под кропилом и несут ахинею. Рассмотренные выше примеры из трудов Б. С. Мейлаха и Д. Д. Благого можно с легкостью дополнить рассуждениями других авторов касательно «Ариона», но все они, увы, скроены на одну колодку, и добавочные многочисленные цитаты умножат не познание, а только лишь скорбь.

Увы, полный перечень прилагаемых к «Ариону» гимнов выглядит куцым, а главное, напрочь неубедительным. Это апокрифическое четверостишие про веревку на шее, «Мой первый друг, мой друг бесценный!..» и «Во глубине сибирских руд…». Вот и все.

Существенно приукрасить наглое вранье насчет « верности Пушкина освободительным идеалам » не выйдет, даже если, вопреки элементарной логике, к перечню « гимнов прежних » присовокупить «гимны будущие», а именно, «19 октября 1827» и «Анчар» (1828). (Утверждение о том, что стихотворение «Поэт» (август 1827) якобы содержит « высокие гражданские мотивы », пусть останется на совести Д. Д. Благого.)

Перечисленные стихотворения не идут ни в какое сравнение с теми стихами юного Пушкина, которые жадно переписывали и заучивали наизусть будущие участники мятежа на Сенатской площади. Их тон и содержание совсем другие. Никоим образом не «прежние».

Когда советские исследователи старательно гримировали Пушкина под революционера, они воистину не ведали, что творили. Бывший вольнодумец в боевой раскраске декабриста выглядит не то подлецом, не то идиотом. А на поверку выходит, что никаких « гимнов прежних » Пушкин не писал, его свободолюбивая лира после 1821-го года наглухо умолкла.

Выходит, трактовка «Ариона», известная всем со школьной скамьи, лжива? Да, без сомнения.

Следовательно, Пушкин в своем знаменитом стихотворении солгал?

Воздержимся от скороспелых выводов, ибо разбор «Ариона» еще не закончен.

При трезвом обдумывании создается впечатление, что Пушкин в «Арионе» говорит совсем не о себе. Или же он видит собственное творчество в совершенно искаженном свете. Его упоминание «гимнов прежних» на поверку оказывается либо ложью, либо пустословием. Неужто третьего не дано?

Давайте еще раз внимательно присмотримся к стихотворению. Изображенный Пушкиным «таинственный певец», полный «беспечной веры», распевает «гимны». Как принято считать, поэт говорит здесь о самом себе и своих вольнолюбивых стихах, пользовавшихся огромной популярностью среди будущих декабристов.

В «Арионе» никак не уточняется, во что же именно верит певец, например, в успех общего дела, в свое великое предназначение и так далее. Без каких-либо добавочных уточнений слово «вера» в русском языке означает веру в Бога, религию. Однако в юношеской политической лирике Пушкина нет и тени религиозных мотивов.