Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Нелишне сравнить собственноручно написанные Пушкиным слова « ничтожность замыслов » в записке для царя и, спустя всего два месяца, « дум высокое стремленье » в послании к декабристам. В одном из двух случаев он явно покривил душой.

Позволю себе еще одно замечание обобщающего характера. Со школьной скамьи мы приучены восторгаться такими достоинствами пушкинской музы, как легкость и простота, ясность и глубина, точность выражения. Но стоило внимательно приглядеться к двум стихотворениям (причем из числа тех, которые подлежат изучению на уроках литературы в средней школе), как выяснилось, что они, мягко говоря, далеки от совершенства.

И ведь речь здесь идет не о тонкостях понимания, не о глубинной многозначности поэтического шедевра, а просто-напросто о сути стихотворения, допускающего, увы, взаимоисключающие толкования.

При этом, как видим, противоречивые разночтения невозможно устранить, опираясь лишь на текст пушкинского стихотворения. Возникает необходимость привлекать побочные доводы биографического и психологического свойства, зыбкие по определению. Однако без них вообще нельзя понять, какую именно мысль вкладывал в стихотворение сам Пушкин.

Если «Арион» пестрит невнятными, приблизительными словесами, то смысл стихотворения «Во глубине сибирских руд…» настолько смутен, что его превратно толкуют даже близкий друг и те, кому оно адресовано. Не говоря уже о литературоведах.

Кстати о пушкинистах. Неотступно приходят на ум побочные мысли о преуспевающем ученом Б. С. Мейлахе, некогда заклеймившем в своей диссертации реакционный романтизм Жуковского 45и посвятившего немало проникновенных слов храбрости, доброте и благородству Пушкина. Вот, к примеру: «Для поэта [Пушкина] совесть — первостепенный критерий нравственной чистоты, свойство, безраздельно спаянное с такими высокими качествами, как гражданский долг, правдивость, способность к самопожертвованию во имя великой цели. И вот что важно: совесть — ориентир не только в ситуациях исключительных, но и в повседневности, в делах обыденных, в дружбе, работе, любви, в отношениях с близкими» 46.

Хотелось бы знать, в какой степени Б. С. Мейлах ощущал идейную связь с «безродными космополитами» вроде его бывшего коллеги по Пушкинскому дому Ю. Г. Оксмана, который во глубине сибирских руд «добывал не научную истину, а уголь, золото, олово» и «обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки» 47. Нет-нет, вряд ли высокоидейного Бориса Соломоновича обуревала кровная заинтересованность в судьбе репрессированных ученых собратьев. По ходу сталинских чисток он не только уцелел, но даже преуспел и за свою долгую жизнь опубликовал более двадцати книг, написанных, как выразился М. К. Азадовский, «каким-то подлейшим суконным языком» 48. Б. С. Мейлах принадлежал, судя по всему, к элитному советскому сорту поразительно бездарных, но цепких людей, с легкостью перешагивающих через падших конкурентов. Впрочем, детальное исследование исследователей не входит в задачу этой книги.

Таким образом, среди предшествующих «Ариону» (июль 1827) стихотворений насчитывается лишь два, посвященных участникам декабрьского мятежа: «Мой первый друг, мой друг бесценный!..» и «Во глубине сибирских руд…». И оба, увы, не обладают даже отдаленным идейным сходством с юношескими свободолюбивыми роизведениями Пушкина.

Это вовсе не «гимны прежние». А других-то и близко нет.

Ладно, на Б. С. Мейлахе свет клином не сошелся, обратимся к трудам виднейшего пушкиниста Д. Д. Благого в робкой надежде, что его капитальный труд «Творческий путь Пушкина (1826–1830)» развеет наше глубокое недоумение.

Для начала Д. Д. Благой называет «Арион» «программным стихотворением», которое «как бы дополняет» написанные 22 декабря 1826 г. «Стансы» 49. Тут возникает впечатление, что пушкинист лихо тасует крапленые карты и не опасается, что его схватят за руку. Как будто читатель не удосужится раскрыть третий том собрания сочинений и сличить два упомянутых текста. «Стансы» начинаются бодрым панегириком «палачу декабристов»:

И заканчиваются апелляцией к царскому великодушию.

Уподобление Николая I Петру Великому стало в те времена любимым коньком проправительственных краснобаев, хотя новый император смахивал на своего прадеда разве что ростом и запойным трудолюбием. И Пушкин построил посвященное царю стихотворение на лакейской лести, подсластившей общий поучительный тон, а заодно приравнял декабрьское восстание к мятежу буйных стрельцов .

Если верить Д. Д. Благому, который далее объявляет «Арион» «декларацией верности поэта освободительным идеям и стремлениям, его художественно-политическим кредо» 50, то в нем нет ровным счетом ничего общего со «Стансами». Хотя, кто его знает, может быть, Благой называл « освободительной идеей » выраженную в «Стансах» мечту Пушкина о помиловании декабристов?

Начав с очевидного передергивания, пушкинист переходит к обязательному для данной темы дежурному блюду, посланию «Во глубине сибирских руд…». Странным образом Д. Д. Благой трактует это стихотворение в духе С. А. Венгерова, а не в революционном ключе Б. С. Мейлаха: «Решительно из всех суждений и высказываний Пушкина последекабрьского периода очевидно, что в результате разгрома восстания декабристов он окончательно разуверился в возможности в данное время изменить существующий общественно-политический строй революционным путем. „Желанная пора“ — освобождение декабристов — наступит не в результате вооруженного переворота, а „манием царя“, на пути проявления той „милости“, к которой призывал Николая поэт в „Стансах“» 51. Обычно Д. Д. Благой не упускает случая приписать зрелому Пушкину вымышленные антисамодержавные взгляды и настроения, здесь же он высказывается вполне здраво.

Как отмечалось выше, пушкинист исходит из презумпции « абсолютной искренности » великого поэта. И тут возникает щекотливая необходимость «разрешить то, что на первый взгляд может показаться странным и непонятным» 52, поскольку «поэт почти одновременно обращается с приветственными стихами и к новому царю, и к поверженным декабристам» 53. Однако дальше голословных заверений о кристальной порядочности Пушкина дело не идет.

Далее Д. Д. Благой подробно анализирует черновики стихотворения «Арион» (мы к этому вернемся чуть позже) и наконец с неизбежностью переходит к манипуляциям над многострадальной тринадцатой строкой: «в течение почти года после „Ариона“ в творчестве Пушкина, по существу, преобладают „гимны прежние“ — высокие гражданские темы и мотивы. Месяц спустя (15 августа) Пушкин пишет стихотворение „Поэт“ („Пока не требует поэта…“), перекликающееся с „Пророком“, к дальнейшей работе над которым (новая редакция заключительных четырех стихов) через некоторое время снова обращается» 54.