Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Появление Пушкина пришлось на ту пору, когда, как писал И. С. Аксаков, «русское общество, сбитое с толку, с отшибленной исторической памятью, избывшее и русского ума и живого смысла действительности, заторопилось жить чужим умом, даже не будучи в состоянии его себе усвоить» 349.

Собственно, вся последующая русская литература, начиная с Гоголя и кончая символистами, стремилась преодолеть учиненную Петром I духовную разруху, пыталась дать человеческой жизни прочный мировоззренческий фундамент. Вот откуда взялись поразившие весь мир русские метания от демонизма до богоискательства, кошмарная война рассудка против совести, яростная и неутолимая жажда надмирного идеала.

В 30-е годы XIX века, при становлении буржуазного полицейского государства в «эпоху столкновения неустановившихся верований» 350(П. В. Анненков), Россию постиг затяжной кризис, потому что за столетие после петровских реформ сформировались внешние формы нового уклада, но духовная основа народной жизни оставалась противоречивой и зыбкой.

«Начиналась николаевская эпоха, с ее тотальным контролем не только над поведением на службе и в обществе, но и в частной жизни, с бюрократизацией и милитаризацией социальных связей, с монополией верховного правителя на истину и стремлением уничтожить общественное мнение, проконтролировав мысли и чувства каждого, с расцветом тайной полиции и распространением доносов, — словом, со всем тем, что столь хорошо нам знакомо по столь недавнему периоду нашего отечественного прошлого» 351, — пишет ныне А. И. Рейтблат.

Как водится, натиск новых исторических реалий породил всплеск общественного самосознания. «Образованный русский мир как бы впервые очнулся к тридцатым годам, как будто внезапно почувствовал невозможность жить в том растерянном умственном и нравственном положении, в каком оставался дотоле» 352, — свидетельствовал П. В. Анненков.

Именно тогда, с неумолимой закономерностью, стал гаснуть интерес читателей к Пушкину — поэту блистательному, прославленному, но демонстративно бессмысленному. Ничего загадочного или противоестественного тут, как видим, нет.

«Все люди, мало-мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать, с жаром и алчностию голодных умов, основ для сознательного разумного существования на Руси» 353(П. В. Анненков). Внезапно проснувшийся духовный голод современников Пушкин утолить не посмел, да и не хотел, а главное, ему это было не по силам. За редчайшим исключением, вроде воспевания чумы или отрицания «горьких истин», его мышление вращалось в круге удобоваримых банальностей.

Оценивая историческое значение Пушкина, Н. А. Добролюбов совершенно справедливо рассудил: «Он не был из числа тех титанических натур, которые, сознав свое разумное превосходство, становятся над толпою в уединенном величии, не наклоняясь до ее понятий, не возбуждая ее сочувствий, довольные только собственной силою. Нет, Пушкин шел в уровень с своим веком. Несмотря на свои уверения о презрении к толпе, он угождал ей; иначе нельзя было бы объяснить того громадного успеха, каким он пользовался в публике. Она никогда не награждает особенной любовью того, что выше ее понятий» 354.

Здесь кроется и секрет первоначальной огромной популярности Пушкина, и его ахиллесова пята, из-за которой мыслящие современники в конце концов потеряли к его творчеству всякий интерес. Читатели ждали от искусного поэта великих свершений, но в конце концов ясно увидели, что пороха он не изобрел.

Пушкин демонстративно отстранился от решения вопросов, которыми впоследствии терзалась русская литература XIX века. Как следствие, он не входит в когорту великих русских писателей, чьи титанические духовные искания потрясли все человечество. В отличие от них, Пушкин не оказал ни малейшего влияния на мировую культуру.

Для людей, воспитанных в иноязычной среде, для тех, кому не вбивали в голову культ Пушкина с малолетства, непонятно и чуждо религиозное преклонение русских перед каждой пушкинской строчкой. Точно так же современники, для которых авторитет классика не подкреплялся массированной государственной пропагандой, сохраняли здравомыслие и видели творчество Пушкина в подлинном масштабе.

Нетрудно представить всю глубину разочарования российских читателей, когда поразительно талантливый поэт, на которого возлагались огромные надежды, принялся угощать публику очаровательными пустячками, тщательно скрывая свой подлинный «образ мысли».

Его дебют на литературном поприще, как писал 1832 г. Н.И Надеждин, был блистателен: «Все преклонились пред ним до земли: все единогласно поднесли ему венец поэтического бессмертия» 355. Но к началу тридцатых годов пришла пора оплачивать авансы, а в прессе все настойчивей звучал горестный вопрос: «Где наши Шекспиры, Гёте, Байроны? Где эта длинная цепь имен знаменитых?» 356. Наличие вкуса и совести тогда еще не позволяло критикам произвести Пушкина в литературные звезды мировой величины.

Трагическая гибель поэта в корне переломила отношение современников к нему. Как писал Д. С. Святополк-Мирский, «незадолго до смерти он слыл у молодого поколения почтенным, но устаревшим классиком, пережившим свое время и закостеневшим. Смерть поставила его на первое место в русском национальном пантеоне» 357.

Принято считать, что кончина Пушкина вызвала «общую народную печаль, общий народный траур» 358, как утверждалось, например, в мемуарах М. И. Жихарева. Однако, с учетом подцензурных условий, вряд ли тут можно говорить о достоверном выражении «общих» чувств и мнений. Нам остается разве что строить догадки задним числом, выискивая цитаты в дневниках и приватной переписке, подобно тому, как палеонтолог реконструирует облик доисторического существа по обломку кости.

Поэтому, например, заслуживает особого внимания письмо, которое историк и педагог А. А. Чумиков послал А. И. Герцену в связи с выходом книги «О развитии революционных идей в России» (1869), где на протяжении нескольких страниц восхвалялись пушкинское поэтическое дарование и свободолюбие, а в довершение всего было сказано: «За исключением двора с его окружением весь Петербург оплакивал Пушкина» 359.

Автор письма, питавший огромное уважение к Герцену, все же счел нужным ему решительно возразить: «Неужели это ваше мнение, или вы не нашего поколения; мы полагаем, что он очень кстати убрался ad patres [22] К праотцам — латинск . , потому что забыл язык „пророка“. Я был в то время в университете — люди с принципами сговорились не идти на похороны» 360.

Казалось бы, мнение какого-то там безвестного Чумикова, по сравнению с гением Пушкина и авторитетом Герцена, не значит ровным счетом ничего. Тем не менее, он, как всякий честный и мыслящий человек, имел все права на независимое суждение о Пушкине и мог подвергнуть его моральному суду.