Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Гибель Пушкина была трагически неизбежным следствием его приспособленческого „примирения“ с царизмом. „Без лести“ подчинившись Николаю, Пушкин вступил на путь, от добровольной капитуляции неизбежно приведший его к невольным унижениям без числа и наконец к смерти как единственному выходу» 330, — писал Д. С. Святополк-Мирский.

Можно спорить о том, насколько правомерно считать капитуляцию «певца свободы» добровольной или истолковывать дуэль с Дантесом в духе запальчивого стихотворения М. Ю. Лермонтова. Но вряд ли подлежит сомнению, что решающий шаг к гибели духовной Пушкин сделал тогда, когда дал царю вынужденную и унизительную клятву «сделаться другим».

«Как человек высокого ума, до зрелых лет мужества остававшийся либералом и по образу мыслей, и в поэтических излияниях своей души, он не мог вдруг отказаться от своих убеждений; но, раз давши слово следовать указанному ему новому направлению, он хотел исполнить это и благоговейно отзывался о наставлениях, данных ему императором» 331, — писал Кс. А. Полевой.

Наивная привычка всуе поминать пушкинское благородство в данном случае не дает уразуметь, что отказ высказывать свои убеждения является самым жестоким надругательством над самим собой, к которому власть может принудить мыслящего человека. Помянутое мемуаристом благоговение поэта перед Николаем I вполне объяснимо, если вспомнить слова Э. Фромма о том, что «при угнетающей власти неизбежно возрастание либо ненависти к ней, либо иррациональной сверхоценки и восхищения», позволяющего беспомощному рабу «смягчить чувство унижения» 332.

Опять-таки, речь идет о поэте, который в отечественной культуре считается не только воплощением абсолютного литературного совершенства, но и эталоном нравственного величия. «Пушкин — отец наших душ» 333, — заявлял прозаик Ф. А. Абрамов, который в бытность пушкинистом изрядно преуспел на поприще обличения «космополитов» и их «раболепия перед заграницей» 334. Считаться духовным отцом у людей такого пошиба, наверно, не самая лестная заслуга.

По здравом размышлении нечего удивляться тому, какое двусмысленное и жалкое существование влачил Пушкин под крылышком полицейского государства. Его судьба служит для нас горьким уроком, но уж никак не примером для подражания.

А. Ф. Лосев отмечал: «В передовой русской интеллигенции честным считалось вести революционную борьбу или, по крайней мере, быть в оппозиции к правительству, и бесчестным, подлым — уклоняться от борьбы и оппозиции» 335. Впрочем, в раболепных прислужниках российской власти также никогда не ощущалось недостатка.

Но наихудшей репутацией пользовались перебежчики, которых власть заведомо не могла осчастливить доверием и, тем более, уважением. После гибели поэта В. А. Жуковский с горечью писал A. X. Бенкендорфу: «Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он все был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором. Все формы этого надзора были благородные: ибо от вас оно не могло быть иначе. Но надзор все надзор. Годы проходили; Пушкин созревал; ум его остепенялся. А прежнее против него предубеждение, не замечая внутренней нравственной перемены его, было то же и то же» 336.

Подозрение в нелояльности тяготело над присмиревшим поэтом до гробовой доски, вдобавок правительство сумело блеснуть метафизическим остроумием, официально отменив тайный полицейский надзор за Пушкиным лишь в 1875 году 337.

Таким образом, фатальное непонимание Пушкина при жизни действительно наблюдалось, но только лишь со стороны властей, а отнюдь не литературной критики.

Вряд ли можно гадать, почему собрания прижизненных рецензий на Пушкина публикуются буквально раз в сто лет, и то с превеликим скрипом. Когда, благодаря труду В. А. Зелинского, критические статьи того времени развертываются в единую панораму, она напрочь опровергает миф о том, будто между гением и косной толпой разверзлась трагическая пропасть непонимания. Наоборот, увы, современники поняли Пушкина слишком хорошо.

Они относились к нему с огромным уважением и высоко ценили его как лучшего поэта России, верно оценивали присущую ему мотыльковую легкость стиха, изумительную гладкость слога, изящную иронию. Но вместе с тем критики совершенно трезво усматривали в пушкинском творчестве главный изъян — то неумение и нежелание поэта говорить о важном, о наболевшем, о кровном, которое так разъярило впоследствии Д. И. Писарева.

Оспорить прижизненные отзывы о Пушкине можно, пожалуй, в одном-единственном пункте, а именно, когда Надеждин или Булгарин упрекали поэта в измене его натуре и лелеяли надежду на возврат его дарования к прирожденной стезе.

Дело в том, что поначалу Пушкин сбился со своего естественного пути в кипучем котле фрондеров и либералов Александровской эпохи. Юный «певец свободы» соблазнился их аплодисментами и здравицами, не подозревая, что играет с огнем. Будучи наказанным властями, пройдя через унижение и страх, вскоре он избрал путь «искусства для искусства», идеально гармонировавший с его душевным и умственным складом.

Вряд ли убедительна попытка Кс. А. Полевого объяснить капитуляцию Пушкина перед деспотизмом при помощи одного-единственного мотива, пусть даже благовидного. Соображения, по которым поэт избрал свою путеводную доктрину, вырисовываются слишком недвусмысленно. Он жаждал по-прежнему пользоваться успехом у публики, купаться в золотом дожде рекордных гонораров, но при этом решительно не желал цензурных придирок или, более того, новых гонений. Тезис «искусства для искусства» идеально соответствовал такой житейской стратегии, позволяя вдобавок избегать напряженных умственных усилий, к которым Пушкин не испытывал ни малейшей склонности.

Современники ясно видели, какими плодами одарил их поэт, устремившийся строго по азимуту своей концепции. Ничего иного, кроме занятных «игрушек», прелестных «мыльных пузырьков», пустопорожних «les bagatelles» он создать на таком пути не мог, да и не хотел.

«Когда появилась его шутка „Домик в Коломне“, то публика увидела в ней такой полный упадок его таланта, что никто из снисходительного приличия не упоминал при нем об этом сочинении» 338, — засвидетельствовал брат поэта.

Как выразился Н. И. Надеждин, этой поэмой Пушкин сумел «снова доказать свое могущество творить из ничего, некогда принесшее ему столько славы в „Нулине“!» 339. Спрашивается, можем ли мы сегодня, положа руку на сердце, оспорить мнение критика и заявить, что поэмы «Граф Нулин» и «Домик в Коломне» являются гениальными произведениями, чье место в сокровищнице шедевров мировой литературы? Боюсь, что нет.