Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Эти мелкие сочинения можно назвать пробным камнем, на котором можно испытывать вкус и эстетическое чувство разбирающего их критика. Непостижимое дело! казалось, как бы им не быть доступными всем! — восклицал начинающий эссеист. — Они так просто возвышенны, так ярки, так пламенны, так сладострастны и вместе так детски чисты. Как бы не понимать их! Но увы! это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы, и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей» 282.

Когда классик пишет о классике, проще всего принять его слова за истину в последней инстанции. Можно не замечать, что статья молодого Гоголя кошмарно подобострастна, и автор путается на каждом шагу.

Он сокрушенно утверждает, что популярность поэзии завоевывает лишь «всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа», незадолго перед этим отметив, что читатели раннего Пушкина были «поражены смелостью его кисти и волшебством картин» 283. Между тем главные достоинства, «которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов», по мнению критика, «заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет» 284, иными словами, как раз в отсутствии чрезмерного внешнего блеска.

Таким образом, то ли эстетически несостоятельная «толпа» все же сумела оценить истинный талант, то ли пушкинские юношеские поэмы отличались грубостью и пестротой.

Согласно Гоголю, все читатели «требовали наперерыв» от Пушкина «теми же красками, которыми рисуются горы Кавказа и его вольные обитатели, изобразить более спокойный и гораздо менее исполненный страстей быт русской» 285. Ничего подобного не было и в помине, наоборот, первые главы «Евгения Онегина» снискали ошеломительный успех.

Впридачу к безнадежно путаным славословиям Гоголь разъясняет особенности пушкинской лирики так: «Некоторые из этих мелких сочинений так резко ослепительны, что их способен понимать всякой, но зато большая часть из них и притом самых лучших кажется обыкновенною для многочисленной толпы. Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты. Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более наперстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределенным, странным, без всякой приятности привыкшему глотать изделия крепостного повара» 286.

Увы, гениальный сатирик оказался близоруким и поразительно бездарным литературным критиком. Пеняя другим на отсутствие вкуса, он сам скатывается в полнейшую безвкусицу. Сравните пародийно неуклюжие «гастрономические» дифирамбы Гоголя хотя бы с приведенными мной описаниями «хрустального» и «скрипичного» пушкинского стиха у Н. И. Надеждина (1832) и Н. А. Полевого (1833). А ведь эти статьи написаны почти одновременно!

И вот такую подхалимскую белиберду, как ни поразительно, видные ученые безоговорочно принимают всерьез, более того, они слепо пересказывают ее в своих научных работах.

Спасительное для репутации Пушкина обвинение его читателей в кондовости до того укоренилось, что пушкинисты машинально разбрасываются им направо и налево. «Осознать масштаб поэта мешали и эстетизм и идеологизм послеклассической европейской культуры, куда с запозданием стало проникать слово Пушкина, чуждое украшений и однозначной нацеленности» 287, — пишут ныне Р. А. Гальцева и И. Б. Роднянская, свысока сожалея, что тупые поголовно европейцы по сей день еще не доросли до понимания истинной художественности.

Как видим, всеобъемлющий гений поэта ухитрялся и опережать время, и безнадежно запаздывать. В любом случае причиной недооценки оказывается «непостижимая», запредельная утонченность его творений.

Между тем при чтении прижизненных отзывов о Пушкине заметен рефрен, который лежит отнюдь не в области эстетических претензий. В приведенных мной ранее цитатах заметно, что критики упорно попрекали поэта не только подражательностью, но и отсутствием мысли.

Еще в 1829 г. Ф. В. Булгарин рассуждал: «Язык Пушкина сладко звучен и силен; фактура стихов легкая, приятная; но Пушкин только воспользовался красотами нашего языка, а не создал своего собственного; стихосложению дал он легкость и звучность Россиниевской школы, а не сотворил новых форм. Байрон везде глубокомыслен, даже в предметах легких; он каждый предмет, даже низкий, возвышает силою своего гения. Напротив того Пушкин везде и во всем слишком легок, и даже в предметах величайшей важности; он только прикасается к предмету, а не углубляется в него» 288.

Точно так же В. Т. Плаксин в 1831 г. хвалил непревзойденное «сладкозвучие стихов» Пушкина, отмечая: «Но с другой стороны, большая часть его Поэм отличается бедностию содержания, недостатком единства идеи, целости, поэтической истины» 289. К своему наблюдению критик присовокупил: «Эти недостатки, не всегда заметные в нем по причине прелести форм , вошли в моду у второстепенных и мелочных Поэтов, и многие значительные таланты сделались от сего подражания смешными» 290(курсив добавлен).

Оказывается, загадка Пушкина разгадана давным-давно, и она состоит в том, что в его стихах чарующая виртуозность формы с лихвой искупает убожество содержания.

Это неизменное свойство пушкинских творений стало гораздо заметнее, когда он выступил в качестве прозаика. Автор «Северной Пчелы» за 1834 г. в рецензии, подписанной инициалами Р. М., отмечал: «Ни в одной из Повестей Белкина нет идеи. Читаешь, — мило, гладко, плавно; прочтешь, — все забыто, в памяти нет ничего, кроме приключений. Повести Белкина читаются легко, ибо они не заставляют думать» 291.

Сравните этот отзыв с приводившимися ранее словами рецензента «Московского телеграфа» (1833) о том, что при создании «Евгения Онегина» поэт «не имел никакой мысли», а соответственно, никак не мог вложить в произведение смысла, который «остается в душе» читателя.

Таким образом, констатирует ныне Г. Е. Потапова, в критике 1830-х гг. преобладало восприятие Пушкина как «„литературного аристократа“, ушедшего от живой литературной и социальной действительности в красивую, но бесцельную игру формами и размерами» 292. Что ж, такая оценка в точности соответствует избранной поэтом творческой концепции. При непредвзятом обращении к фактам надлежит признать, что критики того времени поняли эволюцию Пушкина совершенно правильно.