Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Теперь же дело пошло наконец на лад, как отмечает В. С. Непомнящий в 1987 году, ибо «происходит радикальнейший методологический сдвиг в изучении творчества Пушкина, его жизни и личности — сдвиг в сторону постижения смысла того, что он писал и делал» 239(курсив автора).

Такое отрадное событие произошло всего лишь через полтора века после смерти поэта. Горько помыслить, в каком умопомрачении пребывала пушкинистика долгие годы, зачем-то штудируя всякую дребедень вместо смысла . Посему, как и подобает настоящему ученому, В. С. Непомнящий сохранил трезвость даже в приступе оптимизма: «Не хочу выдавать желаемое за действительное и утверждать, что заметно повысился общий уровень понимания Пушкина, до этого далеко, и количество заблуждений и нелепостей не меньше, чем полвека назад» 240(курсив автора).

Другими словами, с 1937-го по 1987-й год о гении упорно плели бессмысленную чепуху, и конца-краю этому не предвидится. Некоторая доля истины в столь шокирующем утверждении присутствует. Но тогда трудно уяснить, чем же застарелая тупость пушкинистов отличается от непонятливости современников поэта.

Коль скоро В. С. Непомнящий ясно видит, какая вакханалия кретинизма творится вокруг Пушкина, ему негоже таить под спудом свою безусловно правильную точку зрения. От него приходится ждать не банальной словесной жвачки, а небывалых прозрений. Но, проштудировав его книгу от корки до корки, читатель обнаруживает изрядно заезженную пушкинистами центральную мысль. А именно, в конечном счете рассуждения В. С. Непомнящего упорно приводят к тому, что Пушкин, как уже отмечалось выше, непостижим .

Ничего удивительного тут нет. Если все произведения поэта слиплись в однородную сияющую массу, рассуждать об их достоинствах и недостатках не приходится. Если материал мышления не подвергнут логической обработке, происходит откат на уровень мистического, пра-логического суждения, где обнаруживается «одновременно и непроницаемость в отношении опыта, и нечувствительность к противоречию» 241(Л. Леви-Брюль). Вследствие чего В. С. Непомнящий авторитетно заявляет: «В Пушкине есть недоступность; Гоголь назвал это отсутствием лестниц». А также: «Специфика Пушкина неуловима. Мы говорим: пушкинская гармония, пушкинская простота, пушкинская объективность и т. д. — но это уже не литература» 242.

По-моему, ученому не пристало заниматься плетением пустых словес. Но если принять слова исследователя всерьез, выходит, упомянутые пушкинские особенности лежат вне компетенции литературоведения. Снова углубившись в книгу В. С. Непомнящего, пытаемся выяснить, что же, собственно, является « литературой » в понимании автора. А вот что: «литература есть не только сфера великих идей и образов, философской глубины и эстетического совершенства, всевозможных откровений и прозрений; ничего этого не могло бы в ней быть без естественного как воздух обстоятельства: литература — это еще и область безусловной порядочности» 243. Золотые слова, без сомнения.

Тут надо задуматься, безусловно ли порядочным следует считать рьяного агностика, прямо декларирующего свое непонимание Пушкина, но всю жизнь изучающего его творчество. Следует разобраться, не смахивает ли это на типичные повадки псевдоученых и шарлатанов, а также в том, насколько этично говорить о чужих «заблуждениях и нелепостях», но при этом кичиться собственной умственной беспомощностью. Наконец, обличать «кумиротворение» вправе любой, но не жрец эзотерического культа, провозглашающий непостижимость верховного божества.

Конечно, быть добросовестным ученым не каждому дано. Хотя потребность разобраться в творчестве Пушкина испытывают люди самых разных профессий. Например, скромный работник Решетниковского торфопредприятия Калининской области в 1955 году писал своей знакомой о свежей работе известного пушкиниста: «в общем, занятная книжка, хотя и имеющая некий налет излишнего (на мой взгляд) поклонения каждой строке, написанной поэтом» 244.

Рассуждая затем о Пушкине, автор письма полагал, что «даже в стихотворном его наследстве неизбежно есть много строк, строф, стихотворений, отнюдь не носящих печати гения. Гениальный человек, по размышлению Бальзака, не бывает гением каждый миг, и это совершенно верно. Есть стихи явно слабые, есть „трескучие“. Пушкин был слишком человеком. Есть много стихов, вдохновленных отнюдь не декабризмом». Уточняя свое крамольное мнение, он добавил: «Но все это не умаляет гения» 245.

Такого рода отзыв, бесспорно мудрый, вполне мог бы увидеть свет на страницах «Московского телеграфа», разве что упоминание о декабризме пришлось бы завуалировать. С другой стороны, многое в письме можно было бы с легкостью подверстать под десятый пункт пятьдесят восьмой статьи УК РСФСР («пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти»). Тут за глаза хватило бы резкого несогласия с официальным ученым, пытавшимся «видеть в Пушкине революционера и бойца» 246.

Однако автор письма В. Т. Шаламов не боялся ни цензоров, ни перлюстраторов. К тому времени поэт провел в сталинских лагерях больше трети своей жизни, общим счетом — семнадцать лет. В 1943 году на Колыме его судили по доносу, добавив к сроку заключения еще десять лет за то, что он «назвал Бунина великим русским писателем» 247.

Даже после всего этого бывший зэка не имел охоты распинаться о «монументальности» и «таинственности» Пушкина-революционера. Хотя в стихах он разбирался ничуть не хуже любого литературоведа.

Изведанное им на Колыме не идет ни в какое сравнение с двумя годами ссылки в родовом имении, с лимбургским сыром к завтраку и прогулками на лошади. Но есть у Варлама Шаламова еще одно важное отличие от лучезарного и непостижимого Пушкина. Он так и не научился скрывать «свой образ мыслей».

«Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностию, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем» 248, — свидетельствует В. Г. Белинский в статье «Литературные мечтания» (1834). Далее по контексту выясняется, что критик имел в виду только лишь булгаринский отзыв в «Северной пчеле» о седьмой главе «Евгения Онегина». Мало того, в запальчивости молодой Белинский перещеголял Фаддея Венедиктовича, устроив Пушкину похороны при жизни: «Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время. Может быть, его уже нет, а может быть, он и воскреснет» 249. Сказанное он, по-видимому, счел недостаточно жестоким оскорблением , поэтому присовокупил: «По крайней мере, судя по его сказкам, по его поэме „Анджело“ и по другим произведениям, обретающимся в „Новоселье“ и „Библиотеке для чтения“, мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю» 250.