Николай Гуданец - Загадка Пушкина

К отсутствию изначального замысла впоследствии, начиная примерно с третьей главы, добавилось неукоснительное стремление автора скрывать свой «образ мыслей». Блестки саркастического цинизма, «в смутном сне» (ЕО, 8, L) рассыпанные по двум первым главам, оказались подчищенными при подготовке к публикации, а в последующих главах на смену им пришли вполне удобоваримые сентенции. Поначалу поэт даже не рассчитывал увидеть «Евгения Онегина» напечатанным, писал вдохновенно, без оглядки на читательские вкусы. Затем роман в стихах приобрел коммерческую нацеленность и соответствующую тональность. Начиная с третьей главы, в черновиках заметно, как Пушкин ловит себя за руку, тщательно вычеркивая все строки, которые могли бы огорошить благонамеренную публику.

В предисловии к изданию первой главы «Евгения Онегина» автор прямо вменил себе в заслугу «наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов» (VI, 638), а также наличие «должного уважения к читателям и к прекрасному полу» (VI, 528). Второе из утверждений, впрочем, осталось в черновике. Конечно же, Пушкин лукаво пытался защититься от нареканий, ибо начало романа в стихах не везде соответствовало указанным критериям.

Нелишне заметить, что автор снабдил свое детище при выходе в свет сразу двумя предисловиями, прозаическим и рифмованным. Стратегический перелом в работе над «Евгением Онегиным», произошедший в 1824 г., без обиняков описан в стихотворном вступлении, сопровождавшем оба отдельных издания первой главы (см. III/1, 1139). Ныне оно рассматривается как самостоятельное стихотворение, «Разговор книгопродавца с поэтом». В нем с горечью и бравадой описано, как «поэт беспечный», который прежде писал «из вдохновенья, не из платы» (III/1, 324), вынужден заняться «постыдным торгом» (III/1, 325), наперекор своей щепетильности вступив на стезю литературного дельца.

В современной пушкинистике принято не замечать, насколько «Разговор книгопродавца с поэтом» важен для понимания происшедшей с Пушкиным метаморфозы. А уж психологический подтекст стихотворения, где переплетены цинизм и до боли наивное в своей противоречивости самооправдание, для ученых мужей вообще остается неуловимым.

Пушкин осознал, что «можно рукопись продать» (III/1, 330), однако далеко не все плоды его беспримесного вдохновения годились на продажу. Поэтому наиболее щекотливые строки в первых главах «Евгения Онегина» поэт отредактировал, а затем сознательно перешел на пресловутые идейные и эстетические рельсы «строгой благопристойности» [20] Вкратце изложенная здесь история работы над «Евгением Онегиным», конечно, нуждается в отдельном исследовании, которое выходит за рамки этой книги. . Так искательство читательского успеха и финансовой выгоды начало строго диктовать «избраннику небес» и тон его высказываний, и жанр, и даже хаотичную сюжетную канву «свободного романа» (ЕО, 8, L).

В скобках отмечу интересную деталь. Пушкинские персонажи, будь то Зарема или Алеко, Моцарт или Альбер, Швабрин или Маша, явлены неизменно цельными, то есть психологически одномерными. Они кое-как двигаются на шарнирах непритязательной интриги, причем образ мышления и поступки каждого из них строго заданы очерченным загодя обликом. Отрицательному герою свойственна монолитная подлость, а положительный герой окутан сиянием, непрошибаемым даже для хронического пушкинского подтрунивания. Такой уровень представлений о человеческой душе усвоен Пушкиным благодаря выкроенным из дидактического картона образцам литературного ширпотреба XVIII века и ничего общего с реалистической традицией не имеет.

По счастливой случайности Онегин выглядит психологически полнокровным. Задуманный как чисто сатирический персонаж, он впоследствии катится по рельсам дамского романа, предписывающего герою трогательное благородство и чистоту чувств. Тут, на механическом стыке двух шаблонов, нечаянно возникает впечатление душевной противоречивости, многомерности героя, другими словами, подлинной художественности, которой лишены все прочие персонажи Пушкина.

В противовес Евгению, Татьяна производит цельное впечатление, как «тип твердый, стоящий твердо на своей почве» 228(Ф. М. Достоевский). Ведь она появляется в переломной третьей главе, когда и происходит перенацеливание текста на коммерческий успех. Естественно, главной героине романа, ради вящей благосклонности публики, надлежало воплотить дистиллированную добродетель.

Итак, начатый, согласно авторскому предисловию, как «сатирическое описание петербургской жизни молодого русского» (VI, 527), «Евгений Онегин» затем оказался на ходу переиначен и приобрел наиболее соблазнительный в гонорарном измерении облик дамского романа, публикуемого отдельными главами. Вот тут Пушкин безусловно опередил свое время, с упреждением на полтора столетия создав точный литературный аналог телевизионной «мыльной оперы».

При таком подходе к творчеству пушкинское произведение в целом с неизбежностью оказалось разношерстным, бессвязным и бессмысленным.

Впрочем, анонимный рецензент «Московского телеграфа» в 1833 году вряд ли осознавал весь комплекс закономерностей, очертивших итоговый облик «Евгения Онегина». Он обладал вкусом и чутьем, но не считал нужным насиловать свою совесть, поэтому писал здраво и вместе с тем сочувственно: «Сколько наблюдений и заметок прелестных, сколько ума и остроты, сколько души и чувства во всех страницах Онегина ! Но в подробностях все достоинство этого прихотливого создания. Спрашиваем: какая общая мысль остается в душе после Онегина? Никакой. Кто не скажет, что Онегин изобилует красотами разнообразными; но все это в отрывках, в отдельных стихах, в эпизодах к чему-то, чего нет и не будет. Следственно, при создании Онегина Поэт не имел никакой мысли; начавши писать, он не знал чем кончит, и оканчивая мог писать еще столько же глав, не вредя общности сочинения, потому что ее нет. Любовь Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне, конечно основа слишком слабая, даже для чувствительного романа. Но… при встрече с Онегиным не хочется говорить худо о нем. Мы так много провели с ним минут усладительных!» 229.

Честное мнение современника, в отличие от статьи Надеждина, уже резко дисгармонирует с репертуаром нынешних школьных прописей и современной пушкинистики, где принято считать Пушкина абсолютным гением, а «Евгения Онегина», соответственно, заоблачной вершиной мировой литературы.

Разнузданной травлей здесь тоже и не пахнет, хотя недооценка пушкинского величия налицо. Что ж, анонимный рецензент «Московского телеграфа» кругом прав. При спокойном и пристальном рассмотрении выясняется, что пушкинский роман в стихах явно распадается на «роман» и на «стихи» как таковые, а потому, за вычетом чисто поэтических красот, он представляет собой череду случайностей, кое-как слепленных в заурядную душещипательную историю с мелкой и невнятной проблематикой.