Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Статью Н. А. Полевого никак нельзя назвать разгромной и недоброжелательной. «Высказав все злое о 7-й главе Онегина, мы с удовольствием заметим, что прелесть стихов в оной, во многих местах сила мыслей и поэтические чувствования показывают неизменность дарования Пушкина» 218(курсив автора), — писал он, и его попытка сгладить впечатление от честной критики достаточно показательна.

Немногим позже в «Галатее» анонимный критик, в котором угадывается издатель этого журнала С. Е. Раич, отметил, что слава Пушкина росла «с каждым новым произведением сладкогласного певца до самой Полтавы ; с Полтавою она, скажем, не пала, но оселась , и с тех пор уже не подымается вверх» 219(курсив автора).

Ностальгическое напоминание о громком пушкинском дебюте стало уже входить в традицию. «Творец Руслана и Людмилы обещал так много, а исполнил?.. Он еще в полном цвете лет; он мог подарить нас произведением зрелым, блистательным, и — подарил Седьмою главою Онегина , которая ни содержанием, ни языком не блистательна» 220, — сетовал автор рецензии. Далее следовал довольно-таки вялый разбор недостатков злополучной главы, причем переход к обобщениям оказался для критика не по силам.

Гораздо интереснее и обстоятельнее написана статья Н. И. Надеждина в «Телескопе» за 1832 г., посвященная выходу в свет последней главы «Евгения Онегина».

«Большинство публики, в минуты первого упоения, обмороченное вероломными кликами шарлатанов, спекулировавших на общий энтузиазм к Пушкину, видело в Онегине какое-то необыкновенное чудо, долженствовавшее разродиться неслыханными последствиями, — рассуждал критик. — Оно думало читать в нем полную историю современного человечества, оправленную в роскошные поэтические рамы; ожидало найти в нем Русского Чайлд-Гарольда. И могло ли устоять долго это добродушное ослепление, когда откровенная искренность поэта сама его разрушала беспрестанно? Каждая глава Онегина яснее и яснее обнаруживала непритязательность Пушкина на исполинский замысл, ему приписываемый. С каждою новою строкою становилось очевиднее, что произведение сие было не что иное, как вольный плод досугов фантазии, поэтический альбом живых впечатлений таланта, играющего своим богатством. Напрасно самое пристрастное доброжелательство усиливалось отыскать в нем черты высшего эстетического значения» 221.

Слышится хорошо знакомая песнь пушкинистов о гениальном поэте и непонятливой публике, с той разницей, что Надеждин свободен от умильной тенденциозности, а поэтому способен рассуждать здраво. По его словам, читатели, «думая видеть в мыльных пузырьках, пускаемых его затейливым воображением, роскошные огни высокой поэтической фантасмагории, наконец должны были признать себя жалко обманувшимися. Раздраженная толпа вымещает теперь свое чрезмерное ослепление несправедливой холодностью. Последняя Глава Онегина наказывается незаслуженным пренебрежением, оттого, что первым удалось возбудить восторг, не совсем заслуженный» 222.

Изрядно подобрев к Пушкину в связи с личным знакомством, Н. И. Надеждин все-таки душой не кривил и своей позиции не переламывал. Ибо двумя годами ранее, сурово разгромив седьмую главу «Евгения Онегина», он, тем не менее, писал: «Талант Пушкина я признавал всегда — талантом: и как больно было видеть это сокровище — иждиваемым всуе… в угождение ветренному легкомыслию… на посмешище здравому вкусу!..» 223.

Отягощенный репутацией занудливого начетчика, этот припечатанный пушкинской эпиграммой «болван-семинарист» (III/1, 175) все же обладал хорошим эстетическим чутьем. Например, он по достоинству оценивал одно из самых великолепных стихотворений поэта: «Не то, чтобы дарование Пушкина дряхлело и истощалось в силах: напротив, оно напрягается иногда до исполинского, заоблачного величия, как н. п. в поэтической думе о Казбеке, принадлежащей 1829 году» 224.

Как видим, из рядов тупой и косной толпы, жестоко травившей гения, приходится исключить, как минимум, одного чуткого критика. Поскольку Н. И. Надеждин понимал творчество Пушкина, выходит, он тоже «обогнал свое время». Тем не менее, он, как и публика, прекрасно сознавал, что изощренный поэтический фейерверк в «Евгении Онегине» сверкает впустую, и его цветных искр недостаточно, чтобы рыхлый дамский роман с примитивной любовной интригой превратился в шедевр мирового класса.

Современники обладали возможностью судить о Пушкине взвешенно и честно. На смену их незамутненному пониманию с годами пришли разглагольствования о «загадке Пушкина», когда поэт стал превращаться в идола, когда о нем стали произносить юбилейные речи, писать диссертации, ставить за него отметки в дневнике. В конце концов любовь к Пушкину стала поголовной обязанностью, и уже никого не смущало, что принудительное обожание под государственным надзором вырождается в гигантскую «таинственную» пошлость.

При жизни Пушкина, представьте себе, «Евгения Онегина» воспринимали как литературное произведение, а не как повод для экстаза. Поэтому читатели еще могли отделить зерна от плевел. Кн. П. А. Вяземский некогда высказался очень метко: «До сей поры главная поэзия его заключалась в нем самом. Онегин хорош Пушкиным, но, как создание, оно слабо» 225.

Это строки из письма А. И. Тургеневу, датированного 18-м апреля 1828 г., когда были готовы еще только шесть глав романа в стихах. После того, как Пушкин завершил свое крупнейшее творение, допущенные им в «Евгении Онегине» недочеты стали очевидными во всей их наготе.

Автор анонимной рецензии на «Евгения Онегина» в «Московском телеграфе» за 1833 г. отмечает: «О нем хотели рассуждать как о произведении полном, а Поэт и не думал о полноте. Он хотел только иметь рамку, в которую можно было бы вставлять ему свои суждения, свои картины, свои сердечные эпиграммы и дружеские мадригалы» 226.

Здесь заметна почти буквальная перекличка с упомянутой статьей Надеждина (1832), а также с отзывом Н. А. Полевого, который еще в 1830 г. писал по поводу седьмой главы пушкинского романа: «…Онегин есть собрание отдельных бессвязных заметок и мыслей о том о сем, вставленных в одну раму, из которых автор не составит ничего, имеющего свое отдельное значение. Онегин будет поэтический Лабрюер, рудник для эпиграфов, а не органическое существо, которого части взаимно необходимы одна для другой» 227.

Критики безошибочно, в один голос указали на фундаментальный изъян «Евгения Онегина», даже не зная о его причине. Ныне знакомство с черновиками и перепиской поэта дает возможность установить, почему пушкинский роман в стихах получился «собраньем пестрых глав» (V, 3), лишенным смыслового ядра и мало-мальской связности.