Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Впрочем, многократная высочайшая опала не только не сгубила литератора, но даже не стала помехой для его бурной деятельности. Он продолжал публиковать романы и рецензии, все так же издавал газету, журналы и книги, наконец, благополучно встретил старость, незадолго до кончины отпраздновав семидесятилетие.

Следовательно, приснопамятный казарменный режим Николая I, при всей его мрачной тупости, все-таки нельзя считать беспросветно свирепым и кровожадным.

Возникает, впрочем, потребность в кое-каких разъяснениях. Например, придется мучительно гадать, почему же Пушкин ни разу не осмелился завести с царем разговор о помиловании декабристов. Надо будет додумываться, с какой стати Пушкин не вымолвил ни словечка в защиту «падших», когда под запретом оказались «Литературная газета», журналы «Европеец», «Московский телеграф» и «Телескоп», когда власть хамски топтала его лучших друзей, Дельвига и Чаадаева [19] Несколько подробнее об этом уже говорилось в части 1-й, «Певец свободы», гл. Х. .

А поскольку жажда постичь жизнь и творчество гения велика, и мы не вправе пренебрегать мелочами, традиционное противопоставление Пушкина и Булгарина обогатится новыми оттенками. Тут, я полагаю, все-таки лучше впасть в изумление, чем оставаться слепой жертвой застарелого обмана.

Сфабрикованные советскими пушкинистами легенды гораздо долговечнее, чем породивший их советский режим. По сей день русская культура дышит смрадом похабной лжи, который никак не выветривается. Но если беспристрастно присмотреться к фактам, они способны ошарашить. Продажный стукач Булгарин, этот рептильный мерзавец, очернявший гения в угоду придворной камарилье, оказывается таким же тенденциозным вымыслом, как и его антипод, благородный, бескорыстный и несгибаемый «певец свободы».

Ставший нормой при советской власти заушательский подход ко многим страницам отечественной истории с неизбежностью оплодотворил и науку о Пушкине.

В частности, современный читатель, приученный пушкинистами считать Ф. В. Булгарина отпетой мразью и ничтожеством, поневоле недооценивает прижизненный авторитет этого романиста и критика, крайне популярного, вдобавок «считавшегося между журналистами и литераторами образцом благонамеренности » 202, по выражению И. И. Панаева, а другими словами, исправно служившего флюгером для государственного ветра.

Знаменательные случаи на поприще литературы даже тогда происходили не каждый день, интересовались ими жадно, а если кому-то из писательской братии доставалось от властей на орехи, уже назавтра об этом судачила вся столица.

Вообще говоря, ситуация, когда за литературную рецензию наказывают арестом, не вызывает энтузиазма. Такой громкий прецедент вряд ли раздувал пламя любви к Пушкину в сердцах мыслящей публики.

Листая критические статьи о пушкинских творениях после 1830 года, следует обязательно иметь в виду случай с Булгариным, удостоившимся по высочайшему повелению отсидки на гауптвахте. Сим господ щелкоперов ясно уведомили, что впредь нелестный отзыв о царском любимце граничит с государственным преступлением. Увы, теперь не представляется возможным четко определить, где тот или иной автор искренне восхищается талантом поэта, а где рассыпается в комплиментах для подстраховки, опасаясь, по примеру Фаддея Венедиктовича, угодить в кутузку.

Можно сказать, в конце двадцатых годов критики окатывали Пушкина из бочки меда с неукоснительно примешанной ложкой дегтя. Затем Булгарин получил отменную острастку за ведро чистого дегтя, выплеснутое на одобренную лично царем VII главу «Онегина». После чего критики стали смешивать оба помянутых вещества в пропорции примерно один к одному.

Возвращаясь к обзору прижизненных отзывов о Пушкине, отметим, что современники прямо говорили о его неоспоримой гениальности. Тот же Ф. В. Булгарин, рецензируя «Полтаву» в «Сыне Отечества» за 1829 г. писал: «Сомневаюсь, чтобы между явными противниками Пушкина были такие, которые бы не сознались, что он гений» 203. Обратите внимание, лестная статья написана еще до того, как царь принялся воспитывать у Булгарина литературное чутье отсидками за решеткой.

Когда же Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович схлестнулись в долгой и яростной печатной перепалке (1830–1831), Булгарин отнюдь не запрещал другим авторам хвалить Пушкина в окормляемых им изданиях 204. В. Т. Плаксин в объемистой статье о «Борисе Годунове» на страницах того же «Сына Отечества» сохранил возможность отметить: «Лучшие наши Критики давно отдали ему венок первенства пред всеми Русскими новейшими Поэтами; против этого не могу ничего сказать; все назвали его гением, — против сего еще менее можно спорить» 205.

Подчеркиваю, эти слова написаны в «обстановке ожесточенной травли Пушкина, которую возглавили в 1830 году Булгарин и Греч» 206(Л. Я. Гинзбург), причем опубликованы как раз в журнале, который два упомянутых литератора вместе редактировали.

Так или иначе, огромный талант Пушкина никто не ставил под сомнение, критики единогласно присуждали ему пальму первенства и даже, как видим, прямо называли его гением. Однако в пушкинистике принято утверждать, что в те годы происходила оголтелая «травля Пушкина».

Хлесткий термин ввел в оборот В. Я. Кирпотин, всегда с блеском отличавшийся на поприще травли современных ему писателей. Десятая главка его книги о поэте (1937) называется: «Травля Пушкина и его одиночество», а в ней говорится: «Критика и печать, зависимые от правительства, также усилили свои нападки на Пушкина, переходя от намеренно злой и несправедливой оценки его творчества к прямым доносам» 207.

Когда современники Зощенко и Ахматовой перечитывали эти строки спустя десяток лет, разумеется, их шибало морозом по коже. Им мерещились всякие ужасы вроде единодушной воли советского народа и борьбы за генеральную линии партии. Они не могли себе вообразить, чтобы вслед за постановлением ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. и наперекор ему рядовой критик журнала «Звезда» посмел бы превозносить мастерство Ахматовой или А. А. Жданов на страницах «Правды» назвал бы поэтессу гениальной.

Но попробуй доверчивые читатели В. Я. Кирпотина обратиться, например, к газете «Северная Пчела» № 270 за 1834 г., они смогли бы прочесть статью Ф. В. Булгарина, где тот распинался: «даже красноречивый Карамзин и генияльный Пушкин жили в ладу с нами» 208.

Как и многие кирпотинские выдумки, разглагольствования о «травле поэта» стали камертонными, распространились широко и повсеместно. Из написанной к юбилею ликбезной книжонки они просочились даже в научные труды, которые стали золотым фондом пушкинистики. Например, Б. В. Томашевский утверждал (1941), что в 1830-е годы начинается «полоса огульного отрицания Пушкина», когда произведения его «относились к разряду безделок» 209.