Николай Гуданец - Загадка Пушкина

К концу двадцатых годов до боли ясной стала совершенно гротескная ситуация, когда вслух провозглашенный гением, наилучший российский поэт лишь беспомощно копирует наивысшие достижения европейской литературы, пристраиваясь в кильватере чужеземных знаменитостей. Тем самым фигура Пушкина неумолимо приобретала статус второразрядный, а могучая Российская империя довольствовалась не слишком симпатичным обликом архаичного, ощетинившегося штыками захолустья, бесплодного по части культуры. (Предпочту воздержаться от аналогий с современностью, ибо тогда пришлось бы говорить вместо литературы о загадочной для меня игре в футбол.)

Образованным и патриотичным людям, увы, не оставалось ничего иного, как искать утешения в области мечтаний. Хотя Пушкин на протяжении целого пятнадцатитилетия самым откровенным и постыдным образом являл свою вторичность, подражая Державину, затем Батюшкову и Жуковскому, затем Байрону, затем Шекспиру, затем Шенье и так далее, хотя он с очевидностью страдал отсутствием творческой самостоятельности, критики на рубеже тридцатых годов все-таки надеялись, что вот-вот поэт обретет истинную оригинальность. Ему по-прежнему прочили великое будущее, как и в пору многообещающего дебюта.

«Идея народности проявляется наконец Пушкиным в Полтаве », — заявляет Н. А. Полевой в 1833 году. По его мнению, в поэме «еще не везде виден верный очерк, еще прежняя тень Поэзии Пушкина ложится и на сии лица; еще не верен и отчет в главной идее Поэмы; но вы видите уже как самобытность поэта, так и национальность его созданий, и можете предугадывать, что из него может быть при дальнейшем порыве вперед» 172.

Разумеется, для тридцатичетырехлетнего поэта, опубликовавшего восемь поэм, такая снисходительная похвала звучала хуже всякой ругани. Вдобавок она почти дословно, разве что сдержаннее повторяла сказанное в том же «Московском телеграфе» Кс. А. Полевым четырьмя годами ранее: «Эпоха слов и выражений прекратилась — настает эпоха мыслей и чувствований, принадлежащих народам. Глядя с сей точки зрения, каких великих успехов вправе мы ожидать от нашего поэта, в его лета зрелой юности украшенного всеми дарами возвышенного гения!» 173.

Но и эти слова не новы на страницах «Московского телеграфа». Еще раньше, в 1827 году, схоже высказывался в рецензии на поэму «Цыганы» кн. П. А. Вяземский: «Пушкин совершил многое, но совершить может еще более. Он это должен чувствовать, и мы в этом убеждены за него. Он, конечно, далеко за собою оставил берега и сверстников своих, но все еще предстоят ему новые испытания сил своих; он может еще плыть далее в глубь и полноводие» 174.

Опять-таки, надежды такого рода прозвучали далеко не в первый раз.

«Чего нельзя ожидать от этого могущественного дарования, которое исполинскими шагами идет к совершенству?» 175, — восторгался А. Ф. Воейков еще в «Новостях литературы» за 1824 г. А время идет, и спустя девять лет Н. А. Полевой в авторитетном «Московском Телеграфе» также демонстрирует оптимизм, правда, менее категорический и цветистый: «Все, что доныне делал Пушкин, оправдывает, как нам кажется, наши блестящие на него надежды, и ту уверенность, с какою смотрим мы на Пушкина, как на залог великого в будущем» 176.

От него по-прежнему ждали гениальных свершений. Критики упорно расточали Пушкину похвалы, признавая его несомненное первенство на отечественном Парнасе. Скажем, тот же Н. А. Полевой писал о той «превышающей всех других современных поэтов Русских степени, на которую стал Пушкин с самого появления Руслана и Людмилы », отмечая, что «с каждым шагом Пушкин становился выше, самобытнее, разнообразнее», и при этом «единство его гения постепенно прояснялось более и более» 177.

Долго так продолжаться не могло, убедительность апелляций к будущему таяла год от года. Немудрено, что иные критики начали высказываться о Пушкине с отрезвляющей резкостью.

После выхода в свет злополучной седьмой главы «Евгения Онегина» в 1830 году Н. И. Надеждин сыплет едкими оскорблениями: «слава Пушкина созрела, прежде нежели он сам успел развернуться. Его огласили великим гением, неподражаемым поэтом, представителем современного человечества, Русским Байроном — вероятно прежде еще, чем он узнал о Байроне» 178.

Еще совсем недавно такая издевательская аттестация показалась бы абсолютно несправедливой, теперь же начинающий критик уверенно бьет наотмашь, не миндальничая. Но в рецензии чувствуются нотки скандального задора, а значит, разочарование публики в творчестве Пушкина еще не стало настолько широким, чтобы превратиться из предмета полемики в заурядный факт.

Впрочем, два года спустя, после того, как Пушкин и Надеждин сведут личное знакомство, их отношения наладятся 179, и критик выскажется о поэте в сугубо элегической манере: «Было время, когда каждый стих Пушкина считался драгоценным приобретением, новым перлом нашей литературы. Какой общий, почти единодушный восторг приветствовал первые свежие плоды его счастливого таланта! Какие громозвучные рукоплескания встретили Евгения Онегина в колыбели!». После чего он сухо констатирует: «Произведения Пушкина являются и проходят почти неприметно» 180.

Учитывая благоприобретенную доброжелательность Надеждина, приходится ему поверить и взять на заметку, что интерес читателей к Пушкину практически выдохся как раз в начале тридцатых годов. Следовательно, Белинский не совсем прав, утверждая, что Пушкин «лишился народной любви» из-за камер-юнкерской ливреи в 1834 году.

О том, что громкая слава поэта решительно померкла, также заводит речь автор объемистой статьи «О характере и достоинстве Поэзии А. С. Пушкина» в респектабельном журнале «Сын Отечества» за 1833 год. «Множество произведений обыкновенных ослабило внимание публики к Поэту, а некоторые из недальновидных Критиков и недоброжелатели Пушкина уже провозгласили совершенный упадок его дарования», — укоризненно свидетельствует критик. Решительно давая отпор предвзятым хулителям, он отзывается о Пушкине самым лестным образом, утверждая, что «место его между нашими современными Поэтами — первое, и не последнее в небольшом кругу Поэтов всемирных» 181.

Отрадно, что хоть кто-то не поддался общему поветрию, открыто сохранил глубокую приверженность дарованию Пушкина и осмелился идти наперекор мнению широкой публики, не давая окончательно растоптать ее бывшего любимца. Заинтригованному читателю наверняка не терпится узнать имя столь добросовестного критика.

Не будем играть в угадайку, это Ф. В. Булгарин во всей красе своей принципиальности. Представьте себе, яростная журнальная перебранка 1830–1831 гг. осталась позади, причем те жгучие взаимные оскорбления никак не сказались на благожелательности рецензента.