Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Справедливости ради скажу, что выдвинутый Пушкиным в качестве противовеса лозунг служения святыне искусства кажется ныне естественным и даже похвальным. Взирая ретроспективно на фигуру величайшего национального классика, мы склонны признать, что тога беззаветного служителя поэзии приличествует ему вполне. Нечего даже думать о том, что творец «Графа Нулина» и «Домика в Коломне» мог бы, отринув лукавое изящество поэтических безделиц, искренне проникнуться горестями рабской России, либо, барахтаясь в полицейском нужнике , сумел бы громогласно воззвать к чести и совести. К тому же все мы с детства знаем, что Пушкин величайший гуманист и высоконравственный человек. Надо полагать, этого вполне достаточно, и он вовсе не обязан сострадать неотесанному мужичью по указке какого-то там Киреевского.

Тем не менее, в стихотворении «Поэт и толпа» отчетливо просматривается подоплека, которую без экивоков разъясняет Д. И. Писарев: «если бы поэту захотелось давать тупой черни смелые уроки, которых она от него требует, то ему пришлось бы очень глубоко задумываться над явлениями общественной жизни, пришлось бы, громя пороки общества, анализировать причины этих пороков, пришлось бы от ближайших и частных причин переходить к более общим и отдаленным, — словом, пришлось бы не столько бряцать, сколько размышлять. Такая умственная работа, во-первых, не всякому бряцателю по силам, а во-вторых, она сопряжена со многими неудобствами; ведь, в самом деле, бог знает, до чего можно додуматься; пожалуй, даже до таких вещей, до которых совсем не следует додумываться» 148(курсив автора).

Процитированные соображения исчерпывающе объясняют беспримерный накал пушкинской ярости, с которой он возразил в стихах на прекраснодушные призывы Киреевского. Уход «певца свободы» в узенькую безопасную нишу «чистого искусства» оказался вынужденным и постыдным шагом, из-за которого Пушкину все-таки потребовалось оправдаться и в собственных глазах, и перед публикой.

Если сопоставить стихотворение «Поэт и толпа» непосредственно с журнальной статьей, на которую Пушкин ополчился, затаенная мотивация поэта становится, увы, абсолютно прозрачной.

Точно так же не требуется сверхъестественной проницательности, чтобы верно расценить провозглашаемое Пушкиным после Кишиневского перелома деланное презрение к читателям. Чуждые поэту « бессмысленный народ » и « хладная толпа », оказывается, вовсе не скопище булгариных и бенкендорфов, не «отшатнувшееся от декабристов и переметнувшееся в лагерь реакции высшее общество» 149, как заверял Д. Д. Благой вслед за Г. В. Плехановым, и даже не причудливые фантомы пушкинского воображения. Это навязчивое олицетворение воспаленной совести.

Поэт закаялся провозглашать « истины благородные » из страха новых наказаний, но впоследствии он проявил поразительную стойкость перед лицом все той же « ничтожной толпы », защищая свое право не касаться болезненных и опасных проблем тогдашней России. Таким образом, его претензии на роль жреца «чистого искусства» оказываются не прихотью гения и не прирожденным свойством его « лиры непреклонной », они органически вырастают из его судьбы и служат дымовой завесой, скрывающей сервильное малодушие.

Нелепость и нравственную ущербность стихотворения «Поэт и толпа» (1828) с блистательным сарказмом подметил все тот же Д. И. Писарев: «Мирному поэту нет дела до умственных и нравственных потребностей народа; ему нет дела до пороков и страданий окружающих людей; ему нет дела до того, что эти люди желают мыслить и совершенствоваться и просят себе живого слова и разумного совета у того, кто сам себя величает сыном небес и в ком они также признают избранника небес и божественного посланника. Спрашивается в таком случае, до кого и до чего же ему есть дело?» 150.

Однако резонное недоумение критика вполне развеивается, если понять, что вымышленные тупость и косность « толпы » служат всего-навсего моральной санкцией для ренегата, который с испугом отшатнулся от своих юношеских идеалов.

Итак, приходится признать, что в стихотворении «Поэт и толпа» Пушкин вовсе не утверждает «подлинное, суверенное значение поэзии и поэта» 151, как патетически объясняет нынешним студентам-филологам Н. Н. Скатов на страницах вузовского учебника. В действительности поэт вершит расправу над собственным « живым для чести » сердцем.

Труды советских литературоведов изобилуют заверениями в том, что «коварный замысел — использовать Пушкина в интересах самодержавия» 152(Б. С. Мейлах) не увенчался успехом. Ученые мужи все, как один, на разные лады повторяют слова В. Я. Кирпотина, писавшего: «Из попытки Николая „приручить“ поэта ничего не получилось, да и не могло получиться» 153.

Лживость этих утверждений очевидна. В действительности знаменитый «певец свободы», принявшийся сочинять славословия царю вперемешку с рифмованными « пустяками », послужил замечательным украшением и моральной опорой полицейского режима.

Как сказал в нобелевской речи А. Камю, «искусство идет узкой тропой, по обе стороны которой пропасти, именуемые фривольностью и пропагандой» 154. Балансировать на этой тропке всегда нелегко, к тому же в переломные эпохи она неумолимо сужается, приобретая остроту бритвенного лезвия. Однако автор стихотворений «Стансы» и «Клеветникам России», а также поэм «Граф Нулин» и «Домик в Коломне» умудрился впасть в обе крайности сразу, и обе они как нельзя лучше гармонировали с ключевыми интересами николаевского деспотизма.

«Мысль, что искусство должно служить самому себе, что оно составляет отдельный, независимый свой мир, что чем художник безучастнее в своих произведениях или чем он объективнее, как выражались тогда, тем выше — эта мысль была самою рельефною и господствующею в литературе тридцатых годов, — вспоминал И. И. Панаев. — Пушкин развивал ее в своих звучных, гармонических стихах и довел ее до вопиющего эгоизма в своем стихотворении „Поэт и чернь“, которое все мы декламировали с восторгом и считали чуть ли не лучшим из его лирических стихотворений. Все замечательные литературные деятели тогдашнего времени вслед за Пушкиным и кипевшая около них молодежь были ревностными, горячими защитниками искусства для искусства» 155.

Предложенное полковником Бибиковым ласковое укрощение Пушкина принесло великолепные дивиденды. Авторитет общепризнанного гения оказался мощным рычагом, переключившим течение общественной мысли в отрадное для тайной полиции русло. Как предписывала иезуитская булгаринская стратегия, публика охотно тешилась « безделицами », а общественная мысль покорно « летала на ниточках ».