Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Дело тут, кстати говоря, не в изобретательском приоритете. К примеру, сам принцип тепловой машины был известен еще в античности, но на русской почве заманчивые рационализаторские предложения воспроизводятся в том же масштабе, в каком колоссальная воздуходувная машина Ивана Ползунова превосходила макет парового двигателя с двухдюймовым деревянным цилиндром, построенный Джеймсом Уаттом.

Культуртрегерские начинания великого Ришелье во Франции как-то потихоньку захирели, зато в России, спустя годы, при советской власти бибиковщина воскресла с невероятным размахом. С тех пор и по сей день так называемая «российская творческая интеллигенция» почти поголовно приобрела на своей упитанной физиономии неизгладимую складку верноподданнического рвения пополам с испугом, а ее гламурное великолепие исподволь оттеняется четким запашком полицейской портянки.

По моему скромному разумению, вклад И. П. Бибикова в русскую культуру заслуживает памятника, хотя вовсе не обязательно воздвигать ему монумент на Тверской, за плечом бронзового понурого поэта. Уместнее почтить его заслуги где-нибудь на территории историко-культурного заповедника, скажем, в подмосковном дачном поселке, где при мудром Сталине соорудили уютный лагерь для литературной элиты. И если в сердцах последователей Пушкина теплится хотя бы искра справедливости, они потребуют отлить фигуру выдающегося жандарма из чистого золота.

Историк и правовед В. В. Леонтович усматривал «важное различие между абсолютной монархией и современными тоталитарными государствами, которые не только подавляют общественное мнение, а организуют, то есть фальсифицируют, и на самом деле просто убивают его» 36.

Исходя из этого наблюдения, можно с уверенностью утверждать, что 8 сентября 1826 года стало днем зарождения тоталитарного государства в России.

Пожалуй, указанную дату следует объявить государственным праздником, справляемым с надлежащей помпой, с торжественным заседанием и праздничным концертом, где за выдающийся вклад в дело порабощения мысли и низкопоклонства награждают видных деятелей, которые в обмен на привилегии драпируют собою зловонный срам властей.

А впрочем, я мечтаю об будущем, когда вот эта моя книга станет абсолютно неинтересной и ненужной, превратившись в собрание прописных истин, знакомых всем и каждому. Надеюсь, это в конце концов произойдет, но только в другой, грядущей России.

Как уже говорилось, разработанная И. П. Бибиковым стратегия увенчалась поначалу отменным успехом. Вскоре после аудиенции тайный агент И. Локателли рапортовал: «Все искренно радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы. Известно, что сердце у Пушкина доброе, — и для него необходимо лишь руководительство. Итак, Россия должна будет прославиться и ожидать для себя самых прекрасных произведений его гения» 37.

Истосковавшийся в деревенской глухомани поэт одним махом взлетел на вершину славы, осыпанный знаками всеобщего внимания и преклонения. «Прием от Москвы Пушкину одна из замечательнейших страниц его биографии», — отметил С. П. Шевырев 38.

Поэт и издатель карамзинского круга В. В. Измайлов в письме Пушкину от 26 сентября 1826 г. ввернул комплимент, роскошный, но ничуть не преувеличенный: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта» (XIII, 297). Пушкин, судя по всему, не понимал отчетливого подтекста этих лестных слов и воспринимал ажиотаж вокруг себя исключительно как заслуженную дань своему таланту.

Однако москвичи не только наслаждались оказией, сбегаясь поглазеть на знаменитость, — они восторженно чествовали «певца свободы», чье появление в Москве поначалу казалось им победой духовности над всесильным самодержавием. «Общество, подавленное репрессиями, боясь выражать свое недовольство прямо, находило отдушину в тех восторгах, которые расточало возвращенному из ссылки поэту. Торжество Пушкина в Москве 1826 г. было как бы противовесом только что прошедшим тягостным официальным торжествам, связанным с коронацией» 39, — писал Ю. М. Лотман.

Справедливость этой догадки подчеркивает дальнейший ход событий, ибо ажитация публики оказалась недолговечной. Спустя всего полгода Пушкин переехал в Санкт-Петербург по причине, указанной С. П. Шевыревым: «Москва неблагородно поступила с Пушкиным: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем» 40.

Разумеется, московская публика обнаружила в данном случае не просто зависть и склонность к злоязычию. Пушкин оказался далеко не первым поэтом в России, приближенным к монаршему престолу, однако ни Ломоносов, ни Державин [12] Слухи о том, что Державин якобы донес на Радищева, не идут ни в какое сравнение с той обструкцией, которая выпала на долю Пушкина. , ни Карамзин, ни Жуковский не подвергались настолько оскорбительным нареканиям, и легко понять, почему. Никто из них не давал повода для обвинений в ренегатстве и для подозрений в двуличии.

Из полицейских донесений той поры вырисовывается картина, столь же отрадная для властей, сколь неприглядная для общественности. «Пушкин-автор в Москве и всюду говорит о вашем величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью, за ним все-таки следят внимательно» 41, — докладывал А. X. Бенкендорф Николаю I осенью 1826 года.

Само собой, рьяное раболепие перед суровым деспотом еще никогда и никого не украсило. Хуже того, в «старом» Пушкине видели оплот свободолюбия, эталон храбрости, олицетворенный «глас сердца благородный» (II/1, 266), а «новый» поэт являл собой разительный контраст по сравнению со «старым». Немудрено, что мыслящие люди очень скоро начали испытывать в той или иной степени отвращение и презрение к Пушкину.

О том, какие грязные наветы и слухи роятся вокруг его имени, Пушкин знал. В черновике письма к Вяземскому от 1 сентября 1828 г., написанного «посреди хлопот и неприятностей всякого рода», среди которых следствие по делу о «Гавриилиаде» несомненно занимает первое место, он беззаботно посмеивается: «Алексей Полторацкий сболтнул в Твери, что я шпион, получаю за то 2500 в месяц (которые были бы очень мне пригодились благодаря крепсу), и ко мне уже являются троюродные братцы за местами и милостями царскими» (XIV, 266). Но наедине с собой ему наверняка было не до смеха.

Чего-чего, а доносчиков у III Отделения хватало. Любимец читающей публики Пушкин обладал колоссальным влиянием на общественное мнение, и разменивать этот козырь на вульгарный шпионаж не имело смысла. Лучшая часть образованных кругов, исповедовавшая идеалы просвещения и свободолюбия, видела в «певце свободы» свою гордость, надежду и опору. Соответственно, вербовка «солнца русской поэзии» стала мастерским ударом в солнечное сплетение тогдашнего российского общества.