Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Принципиальной новизны подхода у В. С. Непомнящего, впрочем, не наблюдается. «Лишь значительно позже это стихотворение было понято как заступничество за декабристов и призыв к реформам. Современники же Пушкина этих нот не расслышали» 13, — объяснял ранее Л. П. Гроссман, ссылаясь на книгу В. Я. Стоюнина о Пушкине, опубликованную в 1881 г. Другими словами, более полувека подслеповатые русские читатели не могли уразуметь подлинный смысл «Стансов».

Не диво, что Пушкина изо всех сил выгораживал автор биографии, изданной в серии «Жизнь замечательных людей», Л. П. Гроссман. Но сходным образом рассуждал и А. В. Белинков, писатель, которого никак не приходится заподозрить ни в недостатке ума, ни в робости: «„Стансы“ все-таки не просто льстят (как это нередко случалось в отечественной поэзии и соседних искусствах), а преследуют цель, которая не бросает тени на автора, — они просят помиловать наказанных декабристов. Пушкину можно было возразить, что наивно таким способом пытаться воздействовать на Николая Павловича, но упрекать его за намерение таким способом поправить собственные дела, скорее всего, неверно» 14.

Тем не менее, несмотря на благую цель и поучительные нотки, в «Стансах» отчетливо звучит не могучий пророческий вопль, а бодрый голосок придворного лакея. Тональность стихотворения подразумевает признание за царем его абсолютной нравственной безупречности и всесилия, когда исключена возможность для укоров, обличений или хотя бы оправданий, а допустима лишь всеподданнейшая просьба о милосердии, приправленная лестью.

Сравнение восстания на Сенатской со стрелецким бунтом не только льстило Николаю I, уподобляя его Петру Великому, но и придавало ореол исторической правоты свирепой расправе над декабристами. И современники, конечно же, расслышали эту главную концептуальную ноту «Стансов» [8] Например, директор канцелярии III Отделения М. Я. фон Фок писал в одном из докладов: «Барон Дельвиг подобрал музыку к стансам Пушкина, в коих государь сравнивается с Петром» 15 . . Впрочем, по сей день никто не посмел публично заявить, что в стихотворении Пушкина исподволь упакована ядовитая клевета, изображающая декабристов врагами преобразований и противниками благодетельного монарха, посягающими на блистательное будущее России. А ведь сравнение их со стрельцами невозможно истолковать иначе.

У меня нет намерения изображать декабристов сущими ангелами, а Николая I злокозненным чудовищем. Все обстояло гораздо сложнее, да и речь сейчас идет о другом.

В назидание всему честному люду вольнолюбивый поэт сошел с Олимпа и распростерся на половичке возле царских сапог. Для историка в данном случае не особо интересны пушкинские резоны и побуждения, гораздо важнее то убийственное воздействие, которое оказал его демонстративный шаг на общественную жизнь России.

Постыдные «Стансы» стали естественным следствием поражения, которое потерпел Пушкин хмурым вечером 8 сентября 1826 года, когда в императорском дворце встретились на поединке две неравные силы. Царь обладал огромной властью, но грубой и внешней, простиравшейся лишь до того предела, который воздвигает мужество ее противника. Пушкин же располагал властью абсолютной, властью над умами и сердцами людей. Сокрушить ее мог только он сам, как и случилось впоследствии.

Чтобы окончательно восторжестовать на престоле, мало расстреливать бунтовщиков картечью, вешать их и ссылать на каторгу. Гораздо важнее одержать над ними моральную победу. Вот почему тайная полиция смотрела сквозь пальцы на то, как по всей России ходило в списках предсмертное письмо Рылеева к жене, исполненное глубочайшего смирения [9] Крайне характерно в этом отношении дело штабс-капитана М. С. Алексеева в 1826–1828 гг. Первоначально, в докладе генерала И. И. Дибича 16 от 25 сентября 1826 г., сообщается о том, что у прапорщика Молчанова изъяты «копия письма государственного преступника Рылеева и возмутительные стихи на 14 декабря 1825 года». Дело рассматривалось несколькими комиссиями и дошло до Сената, при этом ни на допросах, ни в обвинительных заключениях о письме «государственного преступника» не упомянуто вообще 17 . В заключении Сената об А. Ф. Леопольдове, сделавшем копию с рылеевского письма, ему вменяется в вину лишь надпись «На 14 декабря» над отрывком пушкинского стихотворения. . И вот почему ради полного духовного триумфа царю потребовалось не просто дать Пушкину амнистию, но и непременно рекрутировать поэта в свой лагерь.

Во время беседы в кабинете Чудова дворца Николай I видел перед собой плюгавого, припудренного дорожной пылью штафирку, прыщавого сифилитика, омерзительного атеиста, необузданного разгильдяя, с которым «нельзя быть милостивым» [10] «Поэт и здесь вышел поэтом; ободренный снисходительностью государя, он делался более и более свободен в разговоре; наконец дошло до того, что он, незаметно для себя самого, приперся к столу, который был позади его, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: „С поэтом нельзя быть милостивым!“». Свидетельство М. М. Попова, чиновника III Отделения 18 . . Однако, преодолевая раздражение и брезгливость, он провел искусную вербовку, беседуя снисходительным « отеческим » тоном.

Полагаю, царь орудовал безошибочно, поскольку основывался на гораздо более точном психологическом портрете, нежели легендарный облик, нарисованный льстивыми перьями пушкинистов.

В одном из всеподданнейших отчетов А. Х. Бенкендорфа (составленном директором канцелярии III Отделения М. Я. фон Фоком) читаем: «Кумиром партий, пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революции и верящих в возможность конституционного правления в России, является Пушкин, революционные стихи которого, как „Кинжал“, „Ода на вольность“ и т. д. и т. д., переписываются и раздаются направо и налево» 19.

Другими письменными характеристиками поэта, поданными на высочайшее имя до аудиенции, мы не располагаем. Но наверняка дело не обошлось без устных консультаций, ведь рабочий день императора неизменно начинался с личного доклада А. Х. Бенкендорфа 20.

Сохранились документы, позволяющие судить о том, какие отзывы о Пушкине мог получить царь из уст шефа тайной полиции.

Хотя номинально III Отделением руководил рассеянный, ленивый и недалекий генерал А. Х. Бенкендорф, фактически головным мозгом учреждения являлся полковник М. Я. фон Фок, многоопытный полицейский служака, возглавивший Особенную канцелярию Министерства внутренних дел еще при Александре I, в 1813 году 21. Ведая необъятным потоком рапортов, доносов и перехваченных писем, директор канцелярии знал все обо всех и, соответственно, составлял доклады для своего не шибко грамотного начальника.