Николай Гуданец - Загадка Пушкина

+++

Не будь этого письма, никто бы даже не догадался, что соорудившего изящный и веселый «Домик в Коломне» автора втайне волновали важнейшие проблемы государственного устройства России.

Впрочем, к осени Пушкин успел разубедиться в благих намерениях царя, и в письме Вяземскому от 5 ноября он сравнивает политику властей с карточным шулерством: «Наконец и от тебя получил известие. Ты говоришь: худая вышла нам очередь. Вот! да разве невидишь ты что мечут нам чистый баламут; А мы еще понтируем! Ни одной карты налево, а мы все таки лезем — Поделом если останемся голы как бубны» (XIV, 122) 325.

В следующем, 1831 году уже не оставалось ни малейших поводов для прекраснодушных иллюзий. Началась мрачная бесславная эпоха, которая спустя четверть века окончилась поражением России в Крымской войне. Выкорчевывание свободолюбия шло полным ходом и по всем фронтам, вплоть до того, что 30 июня правительство закрыло неблагонадежную «Литературную газету». «Надежды на любые формы сотрудничества с правительством Пушкин оставил» 326,— пишет М. Ю. Лотман о той поре.

Как видно, авторитетный исследователь не читал письмо поэта А. Х. Бенкендорфу, написанное в конце июля 1831 г. Оно и понятно, ведь в 14-м томе Академического полного собрания сочинений этот поразительно интересный документ стыдливо затесался в скучный раздел «Деловые бумаги».

Некогда Н. К. Пиксанов признал это прошение «одним из темных пятен на памяти поэта», назвав планы Пушкина «политическим самосожжением» 327.

Не прошло и месяца после запрещения «Литературной газеты», как Пушкин обратился через Бенкендорфа к государю императору с прошением, где, в частности, говорится: «С радостию взялся бы я за редакцию политического и литературного журнала , т. е. такого, в коем печатались бы политические и заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению» (XIV, 256, курсив автора).

Разумеется, можно сочувственно понять резоны эстетствующего поэта, который брезгует лезть в зловонные дебри политики. Но по меньшей мере странно выглядел бы политический журналист, который, как мы выяснили, тщательно скрывает от публики свой « образ мнений ».

Представьте себе, Пушкин и не пытался создать принципиально новый жанр политической прозы , чуждой изложению образа мыслей . Руководствуясь отменным любоначалием и здравомыслием, он намеревался следовать по вполне заурядному пути, давно проторенному официозными Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем. А именно, метать « чистый баламут » рука об руку с властями.

«Направление политических статей зависит и должно зависеть от правительства и в этом — издатели священной обязанностию полагают добросовестно ему повиноваться и не только строго соображаться с решениями цензора, но и сами готовы отвечать за каждую строчку, напечатанную в их журнале.

Злонамеренность или недоброжелательство было бы с их стороны столь же безрассудно как и неблагодарно» (XIV, 254), — усердно распинается автор письма.

Пушкин преисполнился решимости проституировать свое перо в угоду крепнущему деспотизму. Сам, по собственному почину, ради денег. Никаких иллюзий на этот счет не остается, поскольку в черновике письма поэт разъясняет Бенкендорфу свой основной резон: если государь император разрешит издавать новый литературно-политический журнал, тем самым он «дарует по 40 тысяч доходу двум семействам, и обеспечит состояние нескольких литераторов» (XIV, 254).

Не надо думать, что в ту пору злосчастный поэт погибал вместе с молодой женой от нищеты. На прошлое Рождество он получил от Смирдина гонорар за «Бориса Годунова», 10 000 рублей. В феврале, перед свадьбой он заложил подаренные отцом 200 душ в селе Кистеневе за 40 000 рублей ассигнациями 328. Он готовит издание «Повестей Белкина», рассчитывая на гонорар в 10 000 рублей. (См. письмо П. А. Плетневу, XIV, 189).

С другой стороны, уже в октябре он шлет письмо П. В. Нащокину, прося у того 15 000 рублей для частичной уплаты старых карточных долгов, и жалуется: «Мне совестно быть не окуратным, но я совершенно разстроился: женясь, я думал издерживать в трое против прежнего, вышло в десятеро» (XIV, 231).

Картина вырисовывается совершенно ясная. Пушкина, конечно же, волнуют « великие предметы » российской политики, он горит желанием ими заняться, но только с официального одобрения властей, в полном соответствии с государственной идеологией и, главное, за солидное денежное вознаграждение.

«Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей» (XIV, 256), — заверяет поэт царя, только что уничтожившего «Литературную газету».

Бурный всплеск верноподданнических чувств имел под собой надежную почву. Тогда, летом 1831 г., под сенью царскосельского парка встретились на прогулке две супружеские пары, государь император с беременной императрицей и сочинитель Пушкин с юной красавицей Натали. Завязалось приятное знакомство, о чем поэт не преминул известить в письмах своих друзей: «Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики…» (XIV, 196).

Что же касается письма на имя Бенкендорфа, там Пушкин без обиняков излагает соль своего тонкого замысла: «В России периодические издания не суть представители различных политических партий (которых у нас не существует) и правительству нет надобности иметь свой официальный журнал; но тем не менее общее мнение имеет нужду быть управляемо» (XIV, 256).

Ну, что тут скажешь? «Ай да Пушкин, ай да сукин сын…»

Каких-то десять лет назад он « горел свободой » и призывал посвятить Отчизне « души прекрасные порывы » (II/1, 72). Что ж, юношескую горячку благополучно излечила горечь ссылки в глухомань. До неузнаваемости преобразился поэт, чьи вольные стихи когда-то будоражили всю Россию.

Признаться, я долго и тщательно искал благовидное объяснение процитированному письму к Бенкендорфу, но так и не нашел. Наверно, мне не хватает соприродной изворотливости пушкинистов. Все может быть.

Можно попытаться объяснить пушкинское несомненное двуличие оковами дворянской чести, тем, что на аудиенции в Чудовом дворце он поклялся царю « сделаться другим ». Но тогда уж давайте покончим с развесистыми бреднями о героическом поэте, который сохранил верность идеалам декабристов. Заодно придется признать, например, что стихотворение «Во глубине сибирских руд…» было вовсе не проявлением гражданской доблести, но только лишь невнятной, двояко толкуемой нелепицей.