Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Согласно трактовке Д.Д Благого, бодрые комплименты палачу «друзей, братьев, товарищей» вполне уместны, поскольку «Стансы» представляют собой «новое программно-политическое стихотворение, обращенное к царю», в котором «надежда на славу и добро для всего русского народа сливается с горячим стремлением способствовать облегчению участи декабристов» 310.

Иными словами, бывший глашатай свободолюбия в России попытался оправдать царя-вешателя, приравняв его к Петру I, а декабристов, соответственно, сравнив с «буйными стрельцами». На глазах у оторопевшей страны блистательный Пушкин встал в одну шеренгу с унылыми виршеплетами вроде М. Д. Суханова, писавшего по случаю коронации Николая I:

Поэтический дар представляет собой весьма прихотливую субстанцию, которая улетучивается при попытке ею торговать. Вымученные, блеклые «Стансы», как точно подметил В. Г. Перельмутер, «написаны не то, чтобы плохо, но с неожиданной для мастера небрежностью» 312.

Отрицать программный и декларативный характер «Стансов» невозможно, хотя это произведение безусловно торпедирует миф о несгибаемом поэте-революционере. Поэтому советские пушкинисты извели горы бумаги, тщетно пытаясь представить ренегатство Пушкина в удобоваримом и благопристойном виде.

Например, В. Я. Кирпотин в книге «Наследие Пушкина и коммунизм» (1937), написанной по личному указанию Сталина, веско объяснял: «В политических убеждениях Пушкина произошел ряд изменений. До декабрьского восстания он призывал к применению силы против правительства, к революции. Теперь он решил подчиниться необходимости. Он не мог не считаться с исторической закономерностью, с неизбежностью ступеней развития» 313.

Вообще-то тут высказано далеко не новое суждение. Некогда А. Мицкевич в посмертной статье о поэте, опубликованной в Париже в мае 1837 года, пытался опровергнуть застарелые упреки современников следующим образом: «Начали обвинять Пушкина в измене делу патриотическому; а как лета и опытность возродили в Пушкине обязанность быть воздержаннее в речах своих и осторожнее в действиях, то начали приписывать перемену эту расчетам честолюбия» 314.

Однако, взяв нехитрую мысль Мицкевича за основу, В. Я. Кирпотин чуточку сместил нюансы и тем самым тонко оттенил прозорливую мудрость Пушкина, который выглядит уже не шкурником и ренегатом, а стихийным предтечей единственно верного учения об историческом материализме.

Пассаж сановного литературоведа не только замечателен по марксистско-ленинскому изяществу и глубине суждения, но и предельно созвучен эпохе сталинских репрессий. Великий вождь советского народа отнюдь не с кондачка распорядился возвеличить именно Пушкина. А товарищ Кирпотин чутко воспринял партийное задание, сумев изобразить предательство идеалов и моральную близорукость как чистый продукт неуклонного интеллектуального развития.

Но если Пушкин и взошел на новую ступень величественной умудренности, то произошло это, как мы знаем, в предельно сжатые сроки. А именно, после того, как он бросил крамольные черновики «Пророка» в печку при появлении фельдъегеря, и до того, как он вышел из царского кабинета со слезами на глазах. Всего за четыре дня в его мировоззрении якобы произошел фундаментальный переворот.

По-моему, все-таки гораздо правдоподобнее выглядит предположение о том, что поэт соблазнился царскими милостями и не желал новых неприятностей. Но пушкинистика доныне занимается не исследованием Пушкина, а раздуванием конъюнктурного мифа, следовательно, о такой грубой ереси не может быть даже помину.

«В изменении политических убеждений Пушкина сыграло роль еще одно важное обстоятельство, — писал далее В. Я. Кирпотин. — Устранение декабристов означало для Пушкина ликвидацию просвещенного начала, способного организовать свободу, дать программу революции, установить гражданское равенство и незыблемую власть раз принятого закона. После разгрома декабристов в России не осталось до поры до времени ни одной революционной силы, кроме стихийного движения крепостных крестьян. Мужицкого же мятежа Пушкин боялся» 315.

Тут В. Я. Кирпотин незаметно для себя доходит до геркулесовых столпов абсурда. Оказывается, Пушкин пошел на сделку с царем, чтобы предотвратить бунты неграмотных крестьян.

Впрочем, у исследователя нашлось еще одно, достаточно элегантное с виду соображение для оправдания пушкинского ренегатства. По мнению Кирпотина, «с прежними идеалами своей молодости и додекабрьскими настроениями» Пушкин «вовсе не рвал», более того, поэту «казалось, что он сумеет воздействовать на императора в либеральном направлении» 316.

Будь эта милая гипотеза обоснованной, она обладала бы неодолимой обезоруживающей мощью. Ведь поэт выстлал свою дорогу самыми благими намерениями, а ошибиться каждый может, и тут уж не остается места для укоров. Но, как это ни прискорбно, В. Я. Кирпотин, упорно пытаясь обелить Пушкина, оперирует зыбкими допущениями, а не фактами.

Прежде всего следует отметить, что при Николае I в России сразу же начала складываться «самая простая и самая грубая форма деспотизма» 317(А. И. Герцен), и питать иллюзии на этот счет не представлялось возможным. Предпринятые императором суровые меры достаточно четко обрисовал Д. Д. Благой: «Николай сразу же стал накрепко затягивать „державные бразды“. Проявлением этого был и жесточайший приговор Верховного суда декабристам, и введение нового цензурного устава, который за его суровость современники прозвали „чугунным“, и создание всеобъемлющей системы политического надзора и сыска» 318.

Здесь правоверный советский литературовед ни на йоту не погрешил против исторической правды. Увы, проводимая новым царем политика была достаточно наглядной и слишком целенаправленной, чтобы к осени 1826 года здравомыслящие люди могли сохранить малейшую надежду на прогрессивные реформы.

Надеюсь, читатель обратил внимание и на обрисованную в процитированном выше докладе фон Фока атмосферу всеобщего страха и уныния литераторов, царившую именно в то время, когда Пушкин удостоился царских милостей. Конечно же, поэт знал о тревогах собратьев по перу не меньше, нежели полицейские ищейки, однако ничуть не беспокоился, ведь его собственная судьба резко переменилась к лучшему.

Если бы Пушкин действительно хотел повлиять на царя в духе «идеалов своей молодости», как предполагает Кирпотин, ему прежде всего надлежало затронуть две самые острые государственные проблемы, отмену крепостного права и принятие конституции.

И то, и другое он, заядлый спорщик, помногу обсуждал на пирушках со своими «конституционными друзьями» (XIII, 30). Еще летом 1822 г., набрасывая заметки по русской истории, он видел корень проблемы, когда писал: «нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестиян» (XI, 15).