Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Он безоговорочно капитулировал перед самодержавным деспотизмом не потому, что «кaк бы coeдинил в ceбe сoзнaниe интeллигeнции и coзнaниe импepии» 293(по мнению Н. А. Бердяева) и не оттого, что выработал «объективно-историческую точку зрения» 294на разгром восстания декабристов (как разъяснял Д. Д. Благой). Пушкин вовсе не воспарил на орлиных крыльях гения к заоблачной высоте, откуда не видно различий между деспотизмом и свободой, между стойкостью и лизоблюдством, между солидарностью и шкурничеством, между добром и злом.

Нетрудно понять, что поэт переметнулся из лагеря декабристов в стан их палача не из высших соображений, а по сугубо личным мотивам. Разумеется, он испытывал глубокую признательность за возвращение из ссылки, крепко побаивался новой опалы, наконец, царское благоволение казалось ему «выгодой необъятной» (XIII, 305). Этими простыми резонами Пушкин вполне удовлетворился, и его несокрушимый эгоцентризм уже не оставлял места для попутных абстрактных умствований.

Позже А. Мицкевич вспоминал: «Он рассказывал своим друзьям иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. „Как я хотел бы его ненавидеть! — говорил он. — Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?“» 295. Увы, обласканный царем Пушкин умудрился напрочь позабыть, что «каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291), по его же собственному выражению.

Все же Пушкин отдавал себе отчет, что заключает с властью тягостную и унизительную сделку. Пойти против совести оказалось для него тяжело, и его душевное смятение царь взял на заметку — читатель, разумеется, помнит, что Николай I спустя годы рассказывал М. А. Корфу, с явственной ноткой презрительного неудовольствия, как поэт «очень долго колебался прямым ответом» и лишь «после длинного молчания» скрепил рукопожатием свое обещание «сделаться другим». Можно лишь гадать, какие именно соображения и чувства обуревали его в тот момент, но долгая заминка сама по себе красноречива.

По знаменательному совпадению, которыми изобиловала судьба суеверного поэта, беседа с царем состоялась в переломный момент. Четырьмя годами ранее, в Кишиневе, пригнетенный невзгодами, вразумленный опалой и приученный опасаться властей, Пушкин твердо решил «писать всякие пустяки». Когда же его надежды на амнистию окончательно рухнули, он действительно испытал описанное в «Пророке» перерождение, то есть осознал свою пророческую миссию и вступил на стезю гражданского служения.

Стихотворение «Пророк» в пушкинистике принято считать «программным» 296(Д. Д. Благой), то есть принципиально важным и открывающим в творчестве поэта новый этап. Повторяю, трудно разобраться, до какой степени подверглось искажению корявое четверостишие о веревке на шее, дошедшее до нас в пересказе. Однако несомненно, что слухи о « сочинении в возмутительном духе », как выразился С. П. Шевырев, исходили от самого Пушкина. Ясно также, что «Пророк» не просто эффектная стилизация по мотивам четвертой книги пророка Исайи, что автор говорит именно от собственного лица и о себе, по воле Бога облекаясь в ризы « пророка России ».

Как отмечал Б. С. Мейлах, это выдающееся произведение «продолжало декабристскую традицию в понимании высокой роли поэта — провидца и учителя, призванного глаголом жечь сердца людей. Оно должно было восприниматься не только как литературная, но и как политическая декларация Пушкина» 297.

С такой трактовкой спорить не приходится. Но сразу напрашивается неудобный вопрос, который никому из пушкинистов почему-то не пришел в голову. Какова ценность громогласно заявленной « литературно-политической декларации », если амбициозный порыв оказался благоразумно задушен самим поэтом? Наверно, все-таки никак не больше ломаного гроша.

Ознаменованный «Пророком» новый этап творческого пути продлился считанные дни, окончившись пшиком. Цикл пламенных гражданственных стихотворений был заброшен, а его уцелевшее начало приурочено к достопамятной беседе с царем. Не пропадать же добру.

Поэт прошел через главный зигзаг своей судьбы. Его «лира непреклонная» (II/1, 221) шатнулась из стороны в сторону и наконец успокоилась под сенью трона.

Это чересчур наглядное обстоятельство стало самой острой и неудобоваримой проблемой для идеологически ангажированной советской пушкинистики. По такому поводу в капитальной монографии Д. Д. Благого можно почерпнуть не лишенное тонкости рассуждение:

«Тезис о резком изменении общественно-политических убеждений и идеалов Пушкина после возвращения его из ссылки выдвигался и большинством его биографов, исследователей, критиков. Наоборот, советские литературоведы, в понятном стремлении „защитить“ великого поэта от глубоко несправедливых обвинений в „ренегатстве“, зачастую впадали в противоположную крайность, утверждая, что никаких изменений во взглядах Пушкина, в его мировоззрении, отношении к верховной власти не произошло, что он оставался абсолютно тем же, что и раньше. Однако такая, по существу типично метафизическая, постановка вопроса находится в явном противоречии с многочисленными документальными данными, которыми мы располагаем, с неоднократными свидетельствами самого поэта и, что самое важное, с некоторыми фактами его творчества.

Приходится или вовсе игнорировать эти неоспоримые факты, оставлять их без внимания, или хотя бы молчаливо, но признавать, что автор „Стансов“ и послания „Друзьям“ выступал в ряде случаев в роли не только „приспособленца“, но и двурушника; а это объективно являлось бы не меньшим и вместе с тем столь же неоправданным поклепом на Пушкина, неизменная и порой глубоко мужественная искренность которого была одной из замечательных особенностей, присущих его облику и как человека и как поэта» 298.

Надеюсь, читатель по достоинству оценил виртуозную наглость Д. Д. Благого, с которой обсуждение « неоспоримых фактов », прямо свидетельствующих о приспособленчестве и двурушничестве Пушкина, превращается в « неоправданный поклеп ».

Может показаться, что сегодня не имеет ни малейшего смысла цитировать труды проституированного ученого, которые должны бы занять место на свалке истории, где-то между «мичуринской биологией» академика Т. Д. Лысенко и «вялотекущей шизофренией» профессора А. В. Снежневского. Однако, представьте себе, в новейших российских учебниках, будь то для средней школы или для вузов 299, труды Д. Д. Благого (а также Г. А. Гуковского, Б. С. Мейлаха и других корифеев сталинистского литературоведения) рекомендованы в качестве учебного пособия.

И здесь, и далее в моей книге, повсюду, где встречаются цитаты из шедевров советской пушкинистики, пожалуйста, учтите, что они вовсе не замшелый курьез. Насквозь лживые концепции, обильно сдобренные трупным ядом советской идейности, преподносятся в современных учебных заведениях как насущная духовная пища, которой надобно потчевать подрастающее поколение.