Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Читатель наверняка со школьной поры помнит восхитительно брутальные строки «Пророка»:

Благодаря Л. М. Аринштейну наконец-то можно догадаться, что сквозь мистический образ «шестикрылого серафима» просвечивает « в глубинном смысле » не кто иной, как статный и молодцеватый государь император всея Руси собственной персоной. На диво гротескный выверт образного ряда, впрочем, не смутил самого Пушкина, преисполненного признательности за царскую милость и ласку.

Все дело тут, естественно, в том, что « священную дату » автор проставил задним числом. Как указывает М. А. Цявловский, «Пророк» написан 24 июля—3 сентября 1826 г. (III/2, 1130). Этот важнейший нюанс Л. М. Аринштейн благоразумно упускает из виду, зато ссылается на другого авторитетнейшего пушкиниста: «О ключевом значении даты 8 сентября под стихотворением „Пророк“ Б. В. Томашевский говорил в присутствии автора книги академику М. П. Алексееву в начале 1950-х годов именно в связи с работой над комментарием ко 2-му тому малого академического собрания сочинений А. С. Пушкина, однако сохранить дату под текстом стихотворения в те времена, когда готовилось это издание, было невозможно» 288.

Действительно, судя по дате, стихотворение «Пророк» оказалось косвенным образом посвящено царю и живописует достопамятную аудиенцию в Чудовом дворце. Тут новаторская трактовка Л. М. Аринштейна бесспорна, но, переходя от наблюдений к выводам, пушкинист останавливается на полпути. А ведь из его гипотезы прямо следует, что читателю надлежит рассматривать весь метафорический ряд «Пророка» в новом ракурсе. Поначалу поэт вовсе не мог подразумевать ничего подобного, поскольку написал стихотворение до беседы с царем. Но его тонкий трюк с датировкой, будучи замеченным, неумолимо превращает библейскую образную мощь «Пророка» в льстивую помпезную дичь. То есть Николай I предстает в колоритном виде посланника Божия, который сует в разрубленную грудь поэта пылающий уголь и заменяет его вырванный язык змеиным жалом.

Видимо, понимая неизбежность столь прямолинейного толкования, Л. М. Аринштейн расплывчато поясняет, как надлежит воспринимать стихотворение «Пророк». Это «конечно же (и прежде всего), — развернутая поэтическая метафора, представленная библейскими образами, но в ней — вся судьба Пушкина: годы ссылки, благодарность царю, освободившему его от ссылки, оценка своего прежнего творчества, надежды на будущее» 289.

В самых общих чертах такая интерпретация не лишена достоверности. Вполне можно сказать, что «Пророк» повествует о радикальном преображении поэта согласно высшей воле, соответственно, и в судьбе Пушкина после высочайшей аудиенции произошла кардинальная перемена. Как известно, из царского кабинета он «вышел со слезами на глазах, бодрым, веселым, счастливым» 290(Н. М. Смирнов), и царь во всеуслышание сказал придворным: «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем» 291(Н. И. Лорер со слов Л. С. Пушкина).

Похоже, что догадка Л. М. Аринштейна верна, и тогда выходит, одно из своих самых лучших стихотворений Пушкин ухитрился исковеркать до неузнаваемости. Фальшивая дата «8 сентября 1826» в корне меняет первоначальный замысел поэта и губит все стихотворение — грандиозная метафизическая вивисекция превратилась в льстивый фарс, соответственно, гневная пощечина царю-вешателю стала верноподданическим приношением в знак почтительной благодарности.

Нельзя не согласиться с виднейшим из ныне здравствующих пушкинистов Н. Н. Скатовым, когда он рассматривает стихотворение «Пророк» как произведение, которым «завершилось самоопределение поэта» 292. Следует лишь добавить, что пушкинская «лира непреклонная» совершила головокружительный пируэт, окончательно развернувшись от противостояния деспотизму к умильным славословиям царю. Впрочем, судя по всему, это не помешало Пушкину тайком похваляться первоначальным, обличительным вариантом стихотворения перед братом и знакомыми либералами.

Таким образом, упоминавшийся выше портрет лицемерного стихотворца, начертанный в злом булгаринском памфлете, требует существенного уточнения. Пушкин « ползал у ног » царя не тишком, а публично, хотя и « чванился вольнодумством » потихоньку, в приватном кругу.

Увы, метаморфозы «Пророка», от сожженного с перепугу в Михайловском черновика и до вписанной в беловой автограф задним числом даты спустя полтора года, делают это пушкинское творение невиданным в мировой литературе шедевром двуличия и беспринципности.

Откровенно говоря, легенду о пушкинском «стихотворении за пазухой» развенчивать жаль. Это именно тот случай, когда нахальный вымысел блещет наивной и трогательной красотой.

Воистину захватывающая сцена разыгралась на подмостках истории, когда в кабинете Чудова дворца очутился прославленный литератор, впрочем, он же безземельный дворянин, отставной мелкий чиновник, сосланный в деревню под надзор полиции. Его судьбу вознамерился решить сам царь, милостию Божией государь император всея Руси, властелин громадной державы. По скипетром монарха простиралась шестая часть земной суши, и любого из своих пятидесяти миллионов подданных он мог по своему усмотрению стереть в порошок. Он стоял выше законов, поскольку имел возможность их менять или не соблюдать вовсе. Ему подчинялись армия, жандармы и шпики, его могущество зиждилось на пушках и штыках, кандалах и казематах.

И вот храбрый поэт идет на битву с колоссальной мощью российского самодержавия, вооружившись рукописным листочком со стихами.

Мы никогда не узнаем точно, какова доля красивой выдумки в этом подпольном предании. Зато нам известен конечный результат. Оказавшись на духовном ристалище с царем, поэт вышел из схватки осчастливленным и побежденным. И если в кармане его сюртука таилось опасное стихотворение, сожженное в панике и после записанное по памяти, тем унизительнее оказался для Пушкина исход аудиенции.

Хотя в легенде о «Пророке» трудно с уверенностью отделить явную ложь от ненароком высказанной правды, так или иначе она позволяет сделать ряд важных выводов.

Покинув стан поверженных и примкнув к торжествующему победителю, единым росчерком пера превратив свои стихи из гневного обличения в льстивое славословие царю, Пушкин сделал свой выбор вовсе не добровольно, не по зову сердца и велению разума. Увы, слухи о стихотворении в кармане содержат достоверное зерно, которое не оставляет места для предположений, будто поэт искренне переменил свои взгляды в результате основательных размышлений, на основе жизненного опыта.