Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Другое письмо, адресованное А. А. Дельвигу, не сохранилось, но сведения о нем остались в архивах всеведущего III Отделения: «Выезжая из Пскова, Пушкин написал своему близкому другу и школьному товарищу Дельвигу письмо, извещая его об этой новости и прося его прислать ему денег, с тем, чтобы употребить их на кутежи и на шампанское» 276.

Вряд ли Пушкин рассчитывал продекламировать обличительное стихотворение «царю-губителю», а затем учинить по таковому случаю кутеж с шампанским.

Поэт прекрасно понимал, что следствие по делу декабристов окончено, приговор над виновными приведен в исполнение, и никаких иных последствий ждать не приходится. А если вдруг, паче чаяния, решено засадить ссыльного вольнодумца в кутузку, его не будут срочно, по высочайшему повелению, везти с фельдъегерем в Москву.

Если верить рассказу П. В. Нащокина в записи П. И. Бартенева, амнистия была объявлена Пушкину сразу: «Послан был нарочный сперва к псковскому губернатору с приказом отпустить Пушкина. С письмом губернатора этот нарочный прискакал к Пушкину. … Получив неожиданное прощение и лестное приглашение явиться прямо к императору, он поехал тотчас с этим нарочным и привезен был прямо в кабинет государя» 277.

Нередко биографы с трогательным простодушием приводят цитату из рассказа Льва Пушкина в изложении Н. И. Лорера: «Зная за собой несколько либеральных выходок, Пушкин убежден был, что увезут его прямо в Сибирь» 278. При сравнении с вышеупомянутыми двумя письмами Пушкина, к Осиповой и Дельвигу, становится ясно, что эти слова безусловно являются позднейшим вымыслом, который продиктован вполне естественным стремлением рассказчика придать своему повествованию драматический накал. Если же принять их за чистую монету, приходится допустить, что по дороге из Пскова в Москву поэта подспудно обуревали патологические иррациональные страхи. И тут уж впору не восторгаться гражданской доблестью Пушкина, а соболезновать жалким метаниям изнервничавшегося ссыльного, обуреваемого спонтанными приступами паники, вдруг теряющего способность адекватно воспринимать происходящее.

Надо полагать, все-таки на аудиенцию с царем в Чудовом дворце 8 сентября 1826-го года Пушкин шел с легким сердцем, ожидая перемен к лучшему. Следовательно, захватывающая легенда о предельно оскорбительном стихотворении в кармане насквозь лжива.

Однако в принципе возможен и другой, радикальный подход. Давайте, не мудрствуя лукаво, допустим, что корявое четверостишие «Восстань, восстань, пророк России…» не присочинено бездарным виршеплетом и даже не переиначено в памяти друзей поэта спустя четверть века, но действительно написано самим Пушкиным, а легенда о «Пророке» целиком правдива.

Вот как выглядит эта история в изложении П. А. Ефремова:

Выходя из дворца и спускаясь по лестнице, Пушкин заметил на ступеньке лоскут бумажки, поднял и узнал в нем свои стихи к друзьям, сосланным в Сибирь… Эту бумажку он выронил, вынимая из кармана платок. Возвратясь в гостиницу, он тотчас же сжег это стихотворение. Близкий приятель Пушкина, С. А. Соболевский, повторил впоследствии этот рассказ, но только с некоторыми вариациями. По его словам, потеря листка с стихами сделана; листок отыскался не во дворце, а в собственной квартире Соболевского, куда Пушкин приехал из дворца; самый листок заключал «Пророка», с первоначальным, впоследствии измененным, текстом последней строфы:

Вышеприведенные строки никак нельзя считать авторитетным свидетельством, поскольку их автор родился в 1830 г. Налицо полнейшая путаница, ведь « стихи к друзьям, сосланным в Сибирь » написаны через три месяца после достопамятной аудиенции. А из Чудова дворца поэт направился на Басманную улицу, к дяде Василию Львовичу, и уже там его застал прибежавший прямо с бала закадычный друг Соболевский 280. По другим же сведениям, после встречи с царем Пушкин «тотчас явился к княгине В. Ф. Вяземской» 281.

Более того, кн. П. А. Вяземский утверждал, что «Соболевский немножко драматизировал анекдот о Пушкине. Во-первых, невероятно, чтобы он имел эти стихи в кармане своем, а во-вторых, я видел Пушкина вскоре после представления его Государю и он ничего не сказал мне о своем испуге» 282.

Как уже упоминалось, первая беседа Пушкина с Николаем I длилась долго, не меньше часа, или даже около двух часов. Трудно поверить, что все это время исписанный «лоскут бумажки» валялся на дворцовой лестнице, и никто не удосужился его поднять.

Но не будем слишком придирчивы. Так или иначе, с этим развесистым плодом фантазии в главных чертах совпадает рассказ любомудра С. П. Шевырева, лично знакомого с поэтом: «Во время коронации государь послал за Пушкиным нарочного курьера (обо всем этом сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал какое-то сочинение в возмутительном духе и теперь, воображая, что его везут не на добро, дорогой обдумывал это сочинение; а между тем, известно, какой прием ему сделал император; тотчас после этого Пушкин уничтожил свое возмутительное сочинение и более не поминал о нем» 283.

И ведь действительно, первоначальный автограф «Пророка» не сохранился. Если он и существовал в том виде, как гласит легенда, то предосудительный листок был немедля уничтожен поэтом сразу после аудиенции. Впрочем, доверия заслуживает и упомянутое выше свидетельство П. В. Нащокина о том, что Пушкин сжег опасное стихотворение еще в Михайловском, узнав о приезде фельдъегеря. Таким образом, навсегда останется загадкой, сколько же раз поэт предавал огню многострадальную рукопись.

Самого пристального внимания заслуживает новейшая трактовка стихотворения «Пророк», принадлежащая Л. М. Аринштейну. По мнению исследователя, оно является «первым стихотворением Николаевского цикла», то есть «цепи раздумий Пушкина о личности и историческом значении нового Императора» 284.

Ход мысли исследователя достаточно прост. В сохранившемся беловом автографе «Пророка» поэт собственноручно вписал под текстом дату: «8 сентября 1826». Таким образом, рассуждает Л. М. Аринштейн, «текст обретает дополнительный смысл» и следует понимать, «с каким важным событием соотносит поэт метафорику и образность помеченного этой датой стихотворения» 285. Поскольку в означенный день Пушкин беседовал с Николаем I, выходит, стихотворение посвящено царю.

Впрочем, Л. М. Аринштейн специально поясняет, что у Пушкина «дата под стихотворением не всегда обозначает время его создания. В некоторых случаях она ставится для того, чтобы соотнести содержание стихотворения с тем или иным знаменательным событием, случившимся именно в этот день» 286. Применительно к «Пророку», пишет пушкинист, «священная для поэта дата» указывает на «один из глубинных смыслов стихотворения», а именно, «перелом судьбы», когда «уставший, невыспавшийся, изнервничавшийся и уже готовый разделить участь декабристов опальный поэт неожиданно оказался воскрешен к полнокровной жизни и был щедро осыпан милостями нового государя» 287.