Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Само собой, на фоне мятежа заговорщиков его проступок выглядит сущей мелочью, к тому же с новым царем у него нет личных счетов. «Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу» (XIII, 265), — предполагает он.

Опять-таки письмо явно предназначено для того, чтобы потрафить властям, и поэт невольно сбивается на тон официального документа: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и ненамерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 265–266).

Чеканную формулировку своей капитуляции поэт повторит в уже цитировавшемся ранее официальном прошении к Николаю I от 11 мая 1826 г. Столь тягостное для мыслящего человека обещание — воздерживаться от высказывания своих мыслей — он не нарушил ни разу, так и жил потом с кляпом во рту.

Изрядно промедлив ответить Пушкину, В. А. Жуковский 12 апреля недоумевал: «Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо свое. Есть ли оно только ко мне , то оно странно. Есть ли ж для того, чтобы его показать , то безрассудно» (XIII, 271, выделено автором).

Поняв, что от Жуковского проку не дождешься, Пушкин надолго прекратит переписку с бесполезным для него старшим другом.

Если вдуматься, в признаниях Пушкина нет ни капли безрассудства или неблагоразумия. Все проступки, упомянутые им в письме Жуковскому от 20 января, были и без того хорошо известны властям, однако не давали повода для обвинений в судебном порядке. За дружеские связи в тюрьму не сажают, а вступление в ложу «Овидий» также нельзя счесть криминалом, поскольку на тот момент в России масонство официально разрешалось. Наконец, злополучное признание в атеизме было сделано в частном порядке, походя, в личном письме.

Старательно перечисляя свои якобы прегрешения, Пушкин умалчивает о главном, о том, что с точки зрения властей он является опаснейшим смутьяном, автором возмутительных подстрекательских стихов. И Жуковский в ответном письме не преминул на это указать: «знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать» (XIII, 271).

Как ни забавно, в сегодняшней РФ «певца свободы» запросто могли бы привлечь к суду по 280-й статье УК, за «публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности», каковые содержит, например, стихотворение «Кинжал», а в тогдашнем российском законодательстве (если не ошибаюсь) подобный юридический изыск отсутствовал. Так что Пушкин беспокоился без особого страха и трепета. Хотя любой мало-мальски совестливый человек на его месте чувствовал бы себя неуютно.

По такому случаю декабрист Д. И. Завалишин рассудил: «Пушкин не мог не сознавать, что было бы с его стороны вполне бесчестным уклоняться от действия, которое сам же всячески возбуждал, и от ответственности за оное» 246. Схожим образом Адам Мицкевич считал, что русскому обществу надлежало обратиться к Пушкину с горькими вопросами: «Ты нам предрек в своих ранних стихах кровавое восстание, и оно произошло; ты предсказал нам разочарование, крушение слишком выспренных, слишком романтических идей — все это сбылось. Что же ты предскажешь нам теперь? Что нам делать? Чего нам ждать?» 247.

Но сам поэт, как явствует из писем, упорно полагал, что в деле декабристов он никоим образом « не замешен » (XIII, 258) и потому питал « радостную надежду » (XIII, 265). Формальная непричастность к заговору казалась ему индульгенцией от былых грехов, и у него в душе даже не закрадывались мысли о собственной моральной ответственности, о солидарности с теми, кого воодушевляли его свободолюбивые стихи.

Рекомендованный им в февральском письме А. А. Дельвигу « взгляд Шекспира » на декабрьскую трагедию запечатлен в его афористической фразе, дошедшей до нас благодаря шпиону Бошняку: «Пусть кто виноват, тот и пропадает; я же сам никогда на галерах не буду».

Немногим ранее, в январе, когда по взбаламученной России шла волна обысков и арестов, Пушкин сообщал Плетневу: «Верно вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен». И ради приличия добавил: «но неизвестность о людях с которыми находился в короткой связи меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую» (XIII, 256).

Увы, Пушкин вовсе не выглядит «истинным и подлинным вождем всего декабризма», как утверждал Н. Н. Скатов 248. Поэт прославился, возмужал, отрастил бакенбарды, но в душе остался все тем же « милым мальчиком », по выражению Ф. Ф. Вигеля 249, все тем же хитрым и скользким подростком, который при лицейском гувернере И. С. Пилецком «толкал Пущина и Мясоедова» и хвастал, что «если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею» 250.

Точно так же, подтолкнув своими стихами множество честных людей к восстанию, Пушкин полагался на свое умение « вывертеться ». В этом отношении он преуспел и тем самым заложил почтенную традицию взаимоотношений русского «властителя дум» с властями. А именно, всячески изворачиваться, помалкивать, скрывать свой « образ мыслей ».

Мало того, после царской амнистии пушкинская «лира непреклонная» зазвучала в полном ладу и согласии с зарождавшимся на Руси полицейским государством. Трудно обойти вниманием это прискорбное обстоятельство, но, как ни парадоксально, его умудряются ставить поэту в заслугу. «B Пyшкинe кaк бyдтo нa oднo мгнoвeньe coeдинилocь тo, чтo былo y нac вceгдa paзъeдинeнo — идeoлoгия импepии и идeoлoгия интеллигенции» 251, — с умилением писал Н. А. Бердяев. Говоря другими словами, поэт не погнушался рифмовать славословия царю, воспевать расправу над восставшими поляками, упрочивать своим авторитетом удушливую полицейщину.

В связи с этим Н. А. Бердяев рассуждал: «Пyшкин пpинaдлeжaл к пoкoлeнию дeкaбpиcтoв, oни были eгo дpyзья. Ho paзгpoм дeкaбpиcтoв кaк бyдтo yбeдил eгo в мoгyщecтвe pyccкoй мoнapxии. Пyшкин — двoйcтвeн, y нeгo кaк бы двa лицa. У нeгo былa любoвь к вeличию и cилe Poccии, нo былa и cтpacтнaя любoвь к cвoбoдe» 252. Бездумно воспринимая миф о Пушкине, философ не сообразил, что двуличие вряд ли может служить поводом для восхищения. Панегирик Бердяева в сущности повторяет начертанный Ф. В. Булгариным карикатурный портрет поэта, который «чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных» 253.

Заключив сделку с царем ради почестей и денег (в чем Пушкин впоследствии признавался в письме к жене 254), поэт старался исправно кадить сразу двум богам, и самодержцу, и общественному мнению. Как откровенно вспоминает Н. М. Смирнов, когда в 1834 году поэта высочайше удостоили камер-юнкерского звания, «вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина; будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтобы сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности» 255.