Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Впрочем, тоскующий в заснеженной деревушке ссыльный крамольник и мечтатель старался выглядеть перед властями паинькой. Его следующее письмо А. А. Дельвигу, написанное в начале февраля 1826 г., надобно привести целиком.

«Насилу ты мне написал и то без толку, душа моя. Вообрази что я в глуши ровно ничего незнаю, переписка моя отвсюду прекратилась, а ты пишешь мне как будто вчера мы целый день были вместе и наговорились до сыта. Конечно я ни в чем незамешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как то совестно особенно ныне; образ мыслей моих известен. Гонимый 6 лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я конечно не мог доброжелательствовать покойному Царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам — но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri, более склонен к умозрению нежели к деятельности, и если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особая причина. Как бы то нибыло, я желал бы вполнеи искреннопомириться с правительством, и конечно это ни откого, кроме Его, независит. В этом желании [конечно] более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.

С нетерпением ожидаю решения участи нещастных и обнародование заговора. Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего Царя. Не будем ни суеверны, ни односторонни — как Фр.<���анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира. Прощай, душа моя» (XIII, 259, выделено автором).

Видно невооруженным глазом, что автор не столько пишет другу, сколько через его голову непосредственно адресуется к властям. В надежде на перлюстрацию он всячески пытается обелить себя. Пушкин (а вслед за ним и пушкинисты) не отдавал себе отчета, насколько унизительным и жалким выглядит это эпистолярное заигрывание с тайной полицией. В реторте деревенской ссылки благополучно испарились и хваленое пушкинское чувство собственного достоинства, и его рыцарская преданность законам чести. Он отсылает окольным путем, в виде письма другу, слегка завуалированное прошение о помиловании, а тем самым делает еще один шаг в трясину. Лукаво потакая полицейской мерзости, тем самым поэт целиком принял правила грязной игры. А коготок увяз — всей птичке пропасть.

Спустя годы, в 1834 г. Пушкин вознегодует, узнав, что его переписку с Натальей Николевной перлюстрируют. 10 мая он пишет в дневнике: «Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным» (XII, 328–329).

Оскорбленный до глубины души, он даже решит покинуть службу при дворе. Впрочем, Пушкин надеялся, что, сбросив ненавистный камер-юнкерский мундир, он все же сохранит благоволение царя. Но когда Николай I через А. Х. Бенкендорфа выразил ему свое неудовольствие, придворный историограф униженно отозвал свое прошение об отставке.

Примечательные детали этого конфликта лучше обсудить в свой черед, а сейчас интересно другое. Вскипевший от унижения Пушкин не потрудился вспомнить, как в письмах друзьям [6] Помимо уже цитированного письма бар. А. А. Дельвигу, явно рассчитаны на перлюстрацию, к примеру, письма В. А. Жуковскому от 20 января 1826 г. и кн. П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 г. из Михайловского щедро давал поживу читателям из «черного кабинета», как пытался заслужить помилование, вовсю выказывая благоразумие и лояльность. И тем самым он косвенно одобрял перехват своей переписки. После таких не слишком чистоплотных уловок было вдвойне наивно сетовать на отсутствие щепетильности у жандармов.

Пушкин не понимал, что с тайной полицией нельзя играть в ее игры. Тот, кто пытается ее перехитрить, неминуемо терпит поражение — ведь если дать черту палец, он откусит всю руку.

Рассчитывая на перехват письма и адресуясь через голову друга к властям, Пушкин не считал зазорным лгать напоказ. «Вообрази что я в глуши ровно ничего незнаю» (XIII, 259), — уверяет он. Между тем, судя по январским рисункам с профилями декабристов, ему хорошо известны были как подробности злополучного восстания, так и фамилии вождей тайного общества.

С другой стороны, всячески подчеркивая свой индифферентизм и выпячивая свою непричастность, Пушкин отнюдь не хитрил. Известный всей России глашатай свободы совершенно искренне полагал, что «ни в чем не замешан» (XIII, 259). В уже упоминавшемся письме В. А. Жуковскому от 20 января 1826 г. он изложил свои соображения в развернутом виде:

«Теперь положим что Правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы) но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною Правительства &c.

Итак остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они.

В Кишеневе я был дружен с маиором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым —

Я был массон в Киш.<���еневской> ложе, т. е. в той за которую уничтожены в России все ложи.

Я наконец был в связи с большею частию нынешних заговорщиков.

покойный император сослав меня мог только упрекнуть меня в безверии.

Письмо это не благоразумно конечно, но должно-же доверять иногда и щастию. Прости будь щастлив, это покаместь первое мое желание.

Прежде чем сожжешь это письмо покажи его Кар<���амзину> и посоветуйся с ним. Кажется, можно сказать Царю: В.<���аше> В.<���еличество>, Если Пушкин не замешен, то нельзя-ли наконец позволить ему возвратиться?» (XIII, 257–258).

Ни ответа от Жуковского, ни официальной реакции не последовало. Изнывая от неизвестности, 3 марта 1826 г. Пушкин посылает еще одно письмо, формально адресованное П. А. Плетневу, а на деле, конечно же, предназначенное для недреманного полицейского ока: «по крайней мере пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское. Вопрос: невинен я или нет? но в обоих случаях давно бы надлежало мне быть в П.<���етер> Б.<���урге>. Вот какого быть верноподданным! забудут и квит» (XIII, 265).

Перевоспитавшийся Пушкин без тени иронии считает себя « верноподданным » и не числит за собой никакой вины перед правительством. 7 марта 1826 года он шлет В. А. Жуковскому еще одну просьбу о ходатайстве перед властями, указывая, что покойный император сослал его в деревню всего лишь «за письмо писанное года три тому назад в котором находилось суждение об Афеизме, суждение легкомысленное, достойное конечно всякого порицания» (XIII, 265). Этот мотив он старательно выпячивает в зимней переписке того года, начиная с январского письма П. А. Плетневу: «К стати: не может-ли Ж.<���уковский> узнать, могу-ли я надеиться на высочайшее снисхождение, я 6 лет нахожусь в опале, а что ни говори — мне всего 26. Покойный имп.<���ератор> в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки не-религиозные — других художеств за собою не знаю» (XIII, 256).