Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Милый Барон! вы обо мне безпокоитесь и напрасно — Я человек мирный. Но я безпокоюсь — и дай Бог чтобы было по напрасну» (XIII, 256), — пишет он А. А. Дельвигу 20 января 1826 г. И все-таки основания для беспокойства у Пушкина имелись. Далее в его коротеньком письме читаем: «Мне сказывали, что А. Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности — Но он болен ногами и сырость казематов будет для него смертельна — Узнай где он и успокой меня — Прощай мой милый друг» (XIII, 256).

Как известно, Пушкин высоко ценил ум П. И. Пестеля и благородство М. С. Лунина, слал теплые письма К. Ф. Рылееву и А. А. Бестужеву, с И. И. Пущиным и В. К. Кюхельбекером его связывали узы горячей лицейской дружбы, наконец, в ряды бунтовщиков на Сенатской площади затесался его родной брат Лев 236. Но в первое время после декабрьского мятежа Пушкин вроде не принял близко к сердцу судьбы « друзей, братьев, товарищей » (XIII, 291) и не выказывал о них особого беспокойства. Странным образом его взволновал лишь арест не самого лучшего приятеля. Между строк письма читается напряженное беспокойство: известно ли, как переносит Александр Раевский заточение?

Пробуя разъяснить эту странность, обратимся к пушкинским рисункам той поры.

В те же дни, когда Пушкина обуревала трогательная забота о здоровье Александра Раевского, на исходе января 1826 г. он задумчиво рисовал на листке весы Фемиды и портреты П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, И. И. Пущина, С. П. Трубецкого, В. Л. Давыдова, братьев Раевских 237. Совершенно загадочен, казалось бы, принцип, объединяющий столь разных лиц. С Пущиным и Раевскими поэта связывала горячая дружба, чего нельзя сказать о Пестеле. По свидетельству И. П. Липранди, Пушкин говорил, что Пестель «ему не нравится» и, «несмотря на его ум, который он искал выказывать философическими сентенциями, никогда бы с ним не мог сблизиться» 238. С другой стороны, Раевские были непричастны к декабристскому восстанию.

Можно предположить, по какой причине как раз эти люди озаботили Пушкина, причем именно в юридическом отношении — ведь на листе № 244/422 из собрания Пушкинского Дома, под портретами перечисленных персон, дважды изображены весы Фемиды. Точно известно, что по крайней мере с пятью из этих лиц (с Пущиным, Пестелем, Давыдовым и Раевскими) Пушкин имел долгие доверительные беседы о политике.

Ото всех фигурантов пушкинской рисованной композиции Александр Раевский не в лучшую сторону отличался предельной низостью и цинизмом [5] В частности, Ф. Ф. Вигель аттестует Александра Раевского так: «из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти составлен был его характер» 239 . . Пожалуй, лишь он вполне мог бы на допросах распустить язык и поведать следствию про « киевские и каменские обиняки ». А именно, о том, что российский Наполеон может пообещать волю крестьянам и, переманив на свою сторону армию, завоевать шпагой императорскую корону. Буде власти узнают о таких крамольных речах, на весы Фемиды ляжет судьба самого Пушкина.

Совсем уж прозрачно изъяснился Пушкин в письме В. А. Жуковскому, отосланном в тот же день, что и письмо к А. А. Дельвигу, 20 января: «Все таки я от жандарма еще неушел, легко может, уличат меня в политических разговорах с каким нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно (NB оба-ли Раевские взяты, и в самом-ли деле они в крепости? напиши, сделай милость)» (XIII, 257).

Опять-таки, ну что такого опасного мог высказать «бессарабский изгнанник» в беседах с братьями Раевскими? Прежде, в кишиневскую пору, он поносил правительство на чем свет стоит и в застолье у генерала Инзова, и в кофейнях. Никто, включая его самого, не озаботился по этому поводу. И, разумеется, жандармы, расследуя дела декабристов, вряд ли заинтересовались бы мелким политическим фрондерством. Совсем другое дело, если Пушкин намекал Раевским, что прочит себя в вожди вооруженного переворота. Тогда ему точно грозили арест и следствие.

Вот о чем, надо полагать, мучительно размышлял ссыльный вольнодумец, испещряя листок портретами своих знакомых. «Эти профили — „задумчивая игра, когда перо соединяет черты нескольких (например себя и Робеспьера), фантазирует, придавая случайно сложившемуся профилю знакомые черты, трансформирует, шаржирует“» 240, — писал Ю. М. Лотман.

В черновиках пятой главы «Евгения Онегина» 241есть композиция из лиц Пестеля, Рылеева, Вольтера, Мирабо и Робеспьера. При этом облик вождя Французской революции носит явное сходство с самим Пушкиным. Иначе говоря, как объяснил А. М. Эфрос 242, поэт нарисовал свой хорошо узнаваемый профиль, которому приданы столь же характерные черты Максимилиана Робеспьера, широко известные по гравюре Фиссингера с портрета Герена.

Выглядит сей полет фантазии весьма импозантно — поэт, которому «бунт и революция никогда не нравились» (XIII, 285) отождествляет себя со «свирепым зверем» и «пигмеем ничтожным» (II/1, 401), казнившим А. Шенье. Пушкинский «робеспьеризованный автопортрет», как проницательно поясняет А. М. Эфрос, «свидетельствует, что автор „Ноэлей“ и „Кинжала“ мысленно примеривал к себе более значительную роль в событиях, нежели только вольнодумного писателя, возмутительные сочинения которого находили у всех участников декабрьских событий. Может быть надо сказать, что этот набросок есть „крайний край“ некой фантастической автобиографии, в которой Пушкин как бы представлял себе, чем мог бы он стать, ежели бы декабрьский мятеж удался, революция 1825 г. пошла по стопам 1789 г., а он, Пушкин, занял бы подобающее место» 243.

Здесь немаловажно и то, что в бумагах Пушкина той поры неоднократно нарисован его знакомец по «Зеленой лампе», несостоявшийся диктатор России кн. С. П. Трубецкой. Как отметил А. М. Эфрос, «многочисленность изображений Трубецкого, настойчивая повторность их, говорит о том, что он крепко занимал мысли поэта» 244. А между тем, следует добавить, его фамилия в пушкинской переписке вовсе не упоминается. То есть Пушкин свои размышления о Трубецком остерегался доверить бумаге.

Как известно, избранный декабристами глава восстания не вышел 14-го декабря на Сенатскую площадь, отсиживаясь в канцелярии Генерального штаба. «Вождь, изменивший делу революции в самый решительный момент» 245(М. В. Нечкина), имел шанс осуществить главную мечту Пушкина, но самым позорным образом спасовал. Конечно же, тут был повод для долгих раздумий.

Хотя история не имеет сослагательного наклонения, иной раз над ее страницами хочется дать волю воображению. Осмелюсь предположить, что ставший во главе империи Пушкин постарался бы перещеголять Робеспьера, Наполеона и Петра I вместе взятых. И наверняка Всевышний рассудил, что такая передряга окажется запредельной даже для России.