Николай Гуданец - Загадка Пушкина

После Кишиневского кризиса Пушкин усвоил себе несколько житейских правил, которые неукоснительно соблюдал.

Во-первых, ни в коем случае не критиковать вслух государственную политику.

Во-вторых, не якшаться с неблагонадежными людьми, подвергшимися репрессиям, будь то опальные масоны М. Ф. Орлов и П. С. Пущин в 1822 г., или брошенный в тюрьму В. Ф. Раевский в 1824 г., или издатель запрещенного журнала «Европеец» И. В. Киреевский в 1832 г., или же П. Я. Чаадаев, Н. И. Надеждин и В. Г. Белинский после разгрома журнала «Телескоп» в 1836 г.

В-третьих, не заступаться за гонимых. Пресловутые пушкинские призывы проявить « милость к падшим » исчерпываются намеками в двух стихотворениях, «Стансы» (1826) и «Пир Петра Первого» (1835). За десять с лишним лет личного знакомства с императором, согласитесь, не так уж много. (Как помнит читатель, подробнее обо всем этом говорилось в предыдущей части книги.)

Особенно примечателен скандал вокруг «Литературной газеты» летом 1830 г., когда А. Х. Бенкендорф грубо оскорблял А. А. Дельвига и грозил ему всяческими карами. Известно, что за издателя злополучной газеты заступались В. А. Жуковский и Д. Н. Блудов 229, но Пушкин не счел возможным вымолвить хоть слово в защиту своего друга. Затем поэт не рискнул протестовать, когда А. А. Дельвига отстранили от руководства изданием. Он благоразумно помалкивал и после того, как «Литературную газету» окончательно запретили.

Казалось бы, по отдельности любой из этих эпизодов свидетельствует лишь о разумной осторожности Пушкина, и потомкам остается лишь возблагодарить мудрого гения за то, что он не ставил себя под удар из-за мелочей. Но должен отметить, что как раз творцы мифа о Пушкине оказывают плохую услугу поэту. Когда якобы храбрый и благородный глашатай прогрессивных идей на поверку оказывается боязливым шкурником, то его поведение, по контрасту с пышными славословиями пушкинистов, выглядит особенно жалким.

Итак, прославленный бунтарь и свободолюбец оказался успешно перевоспитан еще до того, как предстал пред очи нового императора. С лихими мятежными эскападами он покончил навсегда.

На первых порах после Кишиневского кризиса жизнь Пушкина стала налаживаться. Перевод из Кишинева в Одессу в июле 1823 г., казалось бы, означал, что окончательное прощение близко. А весной 1824 г. он добился наконец крупного литературного заработка. Кн. П. А. Вяземский издал поэму «Бахчисарайский фонтан» и уплатил поэту баснословный гонорар в три тысячи рублей 230(это четыре с лишним годовых оклада коллежского секретаря Пушкина и вшестеро больше, чем он получил от Гнедича за поэму «Кавказский пленник»).

Окрыленный финансовым успехом, поэт 8 июня 1824 г. подает начальству прошение об отставке. «Удаляюсь от зла и сотворю благо: брошу службу, займусь рифмой» (XII, 103), — писал он А. И. Тургеневу 14 июля 1824 г. из Одессы. В тот день он еще не знал, что вслед за его увольнением со службы царь предписал ему повелением от 11 июля поднадзорное жительство в Псковской губернии 231.

Будучи неожиданно сослан в Михайловское, Пушкин изнывал от бешенства и втайне строил планы бегства за границу. Интересно отметить, что летом 1825 г. А. А. Воейкова сообщает В. А. Жуковскому со слов П. А. Плетнева: «Пушкин хочет иметь 15 тысяч, чтобы иметь способы бежать с ними в Америку или Грецию. Следственно не надо их доставлять ему» 232. Финансовый аппетит поэта никого не насторожил (впрочем, в той же записке Воейкова пишет, что Плетнев сулил Пушкину 40 тысяч рублей за издание всех его поэм). А ведь указанная сумма очень внушительна, и ее вполне хватило бы лет на десять не самого роскошного, но безбедного житья за границей. Вполне можно предположить, что такие большие деньги Пушкину требовались не столько ради хлеба насущного, сколько для того, чтобы нанять, вооружить и экипировать повстанческий отряд, ядро будущей революционной армии.

Вместе с тем поэт полагал, что достаточно настрадался в ссылке и что его примерное поведение после Кишиневского кризиса искупает былые шалости. Он стал хлопотать о помиловании под предлогом вымышленной болезни, притом не упуская случая засвидетельствовать свою лояльность. В 1825 году Пушкин неоднократно принимался писать Александру I прошение о помиловании, заверяя, что «великодушный и мягкий образ действий власти» его «глубоко тронул» (XIII, 228, 549 — франц .) Кроме того, зная уже наверняка о перлюстрации его переписки, он то и дело демонстрирует властям отрадное благоразумие.

Например, в письме к В. А. Жуковскому в апреле 1825 г. Пушкин, конечно же, адресуется и к полицейским читателям: «Вяз.<���емский> пишет мне что друзья мои в отношении Властей изверились во мне: напрасно. Я обещал Н.<���иколаю> М.<���ихайловичу> два года ничего не писать противу Правительства и не писал. Кинжал не против правительства писан, и хоть стихи и не совсем чисты в отношении слога но намерение в них безгрешно. Теперь-же все это мне надоело, и если меня оставят в покое, то верно я буду думать об одних пятистопных без рифм» (XIII, 167, курсив автора).

Примерно в то же время ему подвернулся шапочный знакомец, уездный заседатель Чихачев. Худо-бедно, а персона официальная, государево око и ухо, поэтому поэт, согласно докладу Бошняка, настойчиво ему втолковывал: «Я пишу всякие пустяки, что в голову придет, а в дело ни в какое не мешаюсь» 233.

Вот как Пушкин четко сформулировал нехитрую житейскую стратегию, благодаря которой он надеялся обрести свободу и благополучие. Но подозрительная и озлобленная власть никак не решалась на разумный компромисс, предпочитая держать неблагонадежного ссыльного в ежовых рукавицах.

Когда 19 ноября 1825 г. внезапно скончался император Александр I, питавший к поэту личную неприязнь из-за эпиграмм, Пушкин получил все основания надеяться на скорое освобождение. В начале декабря он пишет П. А. Плетневу: «Милый, дело не до стихов — слушай в оба уха : Если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно они вспомнят обо мне… Если брать, так брать — не то, что и совести марать — ради Бога, не просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; чорт-ли в них? а просить или о въезде в столицы или о чужих краях . В столицу хочется мне для вас, друзья мои — хочется с вами еще перед смертию поврать; но конечно благоразумнее бы отправиться за море — Что мне в России делать? Покажи это письмо Ж<���уковском>у, который, может быть на меня сердит. Он как-нибудь это сладит. Да нельзя-ли дам взбуторажить?…» (XIII, 248–249, выделено автором).

Однако тут грянуло восстание декабристов.

«Почти мгновенный разгром восстания (столь же быстро несколько позднее подавлено оно было и на юге) глубочайшим образом потряс Пушкина, ощутившего это как огромную и общественную и свою собственную, личную беду» 234, — утверждает Д. Д. Благой. Такую нахальную, трескучую ложь даже не всякий пушкинист берется отстаивать. Для сравнения приведу хотя бы слова Н. Н. Скатова, отмечавшего, что «поражение декабрьского восстания не родило у Пушкина при необычайной остроте личного переживания ничего подобного внутреннему перелому» 235. Удивляться нечему, ведь «певец свободы» оказался сломлен тремя годами ранее, сломлен целиком и бесповоротно. А посему никакого потрясения не испытал, чувствуя себя в относительной безопасности.